Вопросов больше не было. Через пять минут действие препарата закончилось, на Канорова надели наручники и увели. Выглядел Леша страшно — его слегка трясло, взгляд не мог сфокусироваться, ноги заплетались. И ему было очень страшно. Если физическое состояние объяснялось побочным действием препарата, то страх явно имел совершенно иную причину. И причина эта звалась — Дориан Вертаск.

— Подсудимый, встаньте! С вас снято обвинение в покушении на жизнь, здоровье, безопасность и право на коммерческую тайну путем сетевого проникновения. Вы обвиняетесь в распространении запрещенной министерством безопасности литературы, и в сознательном и злонамеренном использовании поддельных документов и поддельного идентификационного чипа. Вам есть что сказать в свое оправдание?

— Нет, — хрипло ответил Стас. — Я признаю свою вину и ожидаю решения суда.

— Суд удаляется на совещание.

Вот и все.

Что такое ад? Каждый представляет себе его по-своему. Кому-то видятся котлы с кипящим маслом, где черти варят грешников, кому-то — ледяные пустыни и острые пики, на которые нанизаны изнывающие от холода и боли люди, кто-то думает о терзании голодом и жаждой на манер Тантала, когда в изобилии есть вода и пища, но стоит к ним потянуться, и они исчезают. Кто-то более оригинален, и переносит в ад то, что ненавистно в жизни — бюрократию, вопиющую безвкусицу, недвижимые часами дорожные пробки или даже собственного непосредственного начальника. Стас об устройстве ада никогда не задумывался. До сегодняшнего дня. Теперь, когда приговор был оглашен, в голову полезли непрошенные воспоминания о рассказах старых знакомых, еще трущобных. Парни, кому удалось выбраться, бледнели при упоминании заключения, хоть не боялись ни бога, ни черта, ни полиции. Помещение отдела тестирования осужденных — ОТО — находилось все в том же здании следственного изолятора. Сразу после суда молодого человека перевели в ведение ОТО. — Имя, фамилия, статьи, срок заключения? — безразлично поинтересовался толстый усатый мужик в сержантских погонах, сидевший за большим монитором. — Станислав Ветровский, шесть-три-один, пункт «би», и семь-два-ноль, пункт «си», пять лет. Сержант удивленно поднял взгляд. — Я смотрю, тебя по полной закрыли, парень, — почти с сочувствием сказал он. — Ладно, что теперь… Профессия, навыки вождения, особые умения? — Обучался на психолога, почти окончил второй курс. Вожу гравицикл по правам, умею водить автомобиль, но прав нет. Особые умения — влипать в неприятности, — максимально равнодушно проговорил Стас. Он понимал, что нарываться не стоило, но интуиция подсказывала, что этот человек сам по себе ему зла не желает, и даже чуть жалеет. — Ты особо не зубоскаль тут, а то и без зубов остаться можно, — сержант даже не улыбнулся. — Здесь у меня почти все такие… с особым умением влипать в неприятности. Одна ошибка — ты не влип, ты вляпался по самую макушку. И от того, как ты себя здесь поведешь и покажешь, зависит то, в каких условиях ты проведешь остаток жизни. А ты молодой, сильный, лет тридцать выдержишь, поприносишь пользу… государству. — Я приговорен к пяти годам, — поправил Стас. — Ага, именно. А за год набираешь взысканий примерно на год. Вот и считай: год сидишь — год добавляется, год сидишь — год прибавляется. Так что… — Но ведь выходят некоторые! — А если хочешь выйти, и вовсе слушайся меня больше, чем отца родного! — Я сирота. — Мне какое дело? Короче, слушай сюда. Мне тебя, честно скажу, жаль. Потому на тестах распоряжусь гонять, как проклятого. Авось, получишь приличное распределение. А сейчас… так, куда бы тебя… ну, пусть будет второй сектор. Эй, вы, там! Конвой! Второй сектор, четырнадцатая камера. На добряке-сержанте все мало-мальски приятное — насколько вообще может быть что-либо в заключении приятным — закончилось. Но обещание свое он сдержал, хоть Стас и не был уверен, стоит ли этому радоваться: тесты вымотали его до такой степени, что хотелось сдохнуть сию секунду, не сходя с этого места, и пусть мир катится ко всем чертям. Физподготовка молодого человека поставила крест на любых работах, связанных с тяжелым физическим трудом, его недополученная профессия новоиспеченному «рабу» нужна не была совершенно, равно как и навыки вождения — никто не станет заморачиваться с оформлением прав на вождение автомобиля, не говоря уже о том, что такая работа для заключенного считалась большим везением. Оставались результаты тестов. И Ветровский сильно удивился, узнав о том, что у него, оказывается, имеются способности, достаточные для распределения в инженерный отдел корпорации «Россия». Об этом ему сообщил лично усатый сержант. — Ну что, парень… Не повезло тебе, но это от меня уже не зависело. Хотя ты, может, и выпутаешься, если получится. Только мой тебе совет — не пытайся особо показывать свои способности, держись на среднем уровне. — Почему? — Ну ты дурак совсем, — покачал головой сержант. — Если ты покажешь себя хорошо, какой им смысл тебя отпускать? Придерутся к чему-нибудь или попросту подставят, и останешься там на всю жизнь. А так, если постараешься, лет через пятнадцать можешь и выйти… если еще захочешь, конечно. — С чего бы мне не хотеть? — не понял Стас. — Да с того, что после пятнадцати лет ты вообще ничего хотеть не будешь. Была бы постель, жратва, визор да бабы по выходным, и достаточно. Я таких насмотрелся в свое время. Животные, и только. Ветровский напрягся. — А на воле разве иначе? То же самое. Работа, дом, жратва, визор, постель. А завтра заново. Разве нет? Сержант помолчал, раскачиваясь с пятки на носок. — Да и на воле так же… совсем люд оскотинился. Дальше корыта никто смотреть не хочет. — А вы? — решился Стас. — А что я? Думаешь, тут платят хорошо? Да черта с два. Я сам почти такой же, как и все, но именно, что почти, — неожиданно мирно ответил усач. — Только тут то и дело такие, как ты, появляются. Знаешь, как живется в других ОТО? Не знаешь, вот и твое счастье. Считай, ты у меня на курорте отдохнул. Тут часто такие, как ты, попадаются. Дураки наивные, по глупости своей попавшиеся или дорогу кому не тому перешедшие. Помогаю по мере сил. — Я не забуду, — тихо сказал Ветровский. — Забудешь, — жестко оборвал его сержант. — Все забывают, и ты забудь. Нечего тебе… нечего, в общем. Понял? — Я не «все». Я не забуду. — Посмотрим. Ладно, давай вставай. Пора ехать на новое место работы. Но перед этим… Значит, отныне ты никакой не Ветровский, и вообще ФИО не имеешь никаких. Запомни накрепко: ты теперь — номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять. Десять цифр — твое имя. В корпорации дадут новый, внутренний номер — его тоже запомни. Твое имя — номер, и никак иначе. Про себя думать можешь все, что угодно, но вокруг пусть видят, что ты покорен и подчинен. Только не перегибай… психолог доморощенный. И не рыпайся, не бунтарствуй — ничего не добьешься этим. Может, если будешь паинькой, и выберешься лет через пятнадцать в самом деле. А то и, чем черт не шутит, раньше. В общем, бывай. Удачи тебе. Пригодится. При загрузке в клетку тюремного грузовика Стас впервые увидел других заключенных. Их было тридцать человек: двадцать один мужчина и девять женщин. Разного возраста, роста, сложения, даже национальности, они были похожи друг на друга, как близнецы — обреченность и глухая тоска на лицах роднила даже самых непохожих, стирая прочие различия. Стаса, как и всех, приковали к стене за поднятые над головой руки, закрепили широкими ремнями из псевдокожи ноги на уровне щиколоток, бедра, грудь на уровне подмышек. Проверили в очередной раз всех по списку, выдали кому-то пару зуботычин, посоветовав лишний раз не дергаться, и закрыли с обратной стороны мощные двери кузова. Через минуту грузовик плавно тронулся с места. Первые минут десять пути прошли в молчании. Потом мужчина лет сорока пяти, стоявший у самой двери, не выдержал. — Куда едем-то? — с просящей интонацией сказал он. — Да кто куда, — ответил похожий на боксера мужик, закрепленный прямо напротив Стаса. — Я в «Россию», она — на контрольке работать, метеоролог, мля, — он кивнул на соседку, худую и высокую женщину с короткой стрижкой. — Я тоже в «Россию», — зачем-то сказал Стас. — Сочувствую, ребята, — проговорил удивительно обаятельный длинноволосый парень лет тридцати, сосед первого заговорившего. — Рашка — это п…ц. Оттуда, говорят, не выходят по факту. И общие условия у них… бррр! Я там был, на полгода всего влип. Мне было шестнадцать, когда сел, а вышел только в двадцать семь. А тут… Эх, отметил тридцатник, ничего не скажешь. Сдуру морду кому-то набил, а он важной шишкой оказался. Теперь опять еду… — Туда же или в другую? — поинтересовалась еще одна женщина, полноватая блондинка. — Туда же, так что мне еще повезло. Я тамошние порядки знаю, в базе местной я есть, так что поднимусь быстро. А там срок растяну лет на десять, и все в шоколаде будет. — Зачем срок растягивать? — удивился боксер. — А там такое правило, что если у тебя срок меньше десятки, то ты выше простого рабочего не поднимешься. Мне терять нечего, мне семерку впаяли, так что по факту не выйду. Зато поднимусь до какого-нибудь мелкого руководителя или смотрителя, там и условия более чем хорошие, и даже, говорят, можно о выходных договариваться — настоящих, на воле. Да вообще, чем больше у тебя срок, тем интереснее ты для корпорации. Там еще от многого зависит, но здоровый и неглупый человек, осужденный лет на пять и более, имеет хорошие перспективы в корпе. Свобода уже все одно не светит, так хоть там устроиться можно. Стас заметил интерес в глазах боксера, да и другие слушали парня с любопытством. Он присмотрелся к рассказчику внимательнее. Что-то в повествовании парня не сходилось с тем, как он выглядел. — Слушай, а там коротко стригут? — спросил он, тут же заработав несколько недоуменных взглядов. — А то хаер жалко… я все же надеюсь выйти. — Конечно, коротко. Кому надо там тебе вшей выводить? — Сильно коротко? — Под полсантиметра, раз в месяц. — Жестоко, — покачал головой Стас. — Тебе, небось, тоже за хайры обидно. Или это неродные, нарощенные? — Родные, свои, — с гордостью сказал тот. — Ни фига себе! — присвистнул Стас. — Это ты в три года отрастил гриву, какую девушки по восемь лет растят? Первым понял боксер. — Вот гнида, — прошипел он сквозь зубы. — А я было поверил. — Это провокатор от корпорации, — пояснил Ветровский своей соседке, миниатюрной женщине за сорок. — Он бы тут наговорил, и многие начали бы старательно набирать срок до десяти лет. А тогда выйти шансов вообще не остается. Грузовик остановился. Открыли двери кузова, забрали двенадцать человек, в том числе — провокатора. Он что-то сказал конвоиру, тот пожал плечами, снял с него наручники. Длинноволосый запрыгнул обратно в кузов, подошел к Стасу, посмотрел на него несколько секунд — а потом резко и жестко ударил в солнечное сплетение. Подождал, пока Ветровский начнет распрямляться, и добавил — в живот, еще раз под дых, и снова пару раз в живот и по печени. Что-то хрустнуло — похоже, парень промазал, задел ребро. — В следующий раз держи язык за зубами, тварь, — процедил он. — Это тебе за плохое поведение. А это — за болтливость! Провокатор со всей силы врезал Стасу коленом между ног. В глазах потемнело от дикой боли, а он даже не мог скорчиться, сжаться в комок — только обвис, насколько позволяли крепления. — Еще увидимся — язык вырву, — пообещал подонок, снова ударил и направился к выходу из кузова. На следующей остановке забрали всего троих, в том числе — соседку боксера. Все остальные ехали в «Россию». — А зачем этой корпорации так много работников? — спросил кто-то из дальнего угла. — Потому что дохнут там, — зло ответила брюнетка, последняя оставшаяся в грузовике женщина. — Моей двоюродной сестры подруга там была, на втором месяце заключения умерла. Официально — сердечный приступ, а на самом деле… кто его знает? — Я слышал, там практикуют физические наказания, — с дрожью в голосе проговорил все тот же человек, что спрашивал о количестве заключенных. — Может, ее забили насмерть? — Вполне возможно. Грузовик снова вздрогнул, останавливаясь. Двери в очередной раз распахнулись. — Все, приехали. Их выводили по одному. Отстегивали от стены, тут же надевали знакомые по КПЗ электроошейники, сковывали руки за спиной и выводили из кузова в небольшой закрытый двор, со всех четырех сторон окруженный гладкими, без окон, стенами, где строили в шеренгу. Когда вывели последнего, грузовик тут же отъехал к воротам, но выезжать не стал. Открылась одна из двух дверей, выводящих во двор, вышли три человека: двое охранников с плазмерами наготове и высокий худой мужчина с блестящей лысиной. — Добро пожаловать в северо-западный филиал корпорации «Россия», — неприятно улыбаясь, сказал он. — Сейчас вы по очереди будете мне представляться, называя также отдел, которому вы принадлежите, и первичный срок вашей здесь, гм, работы. Начнем, пожалуй, с вас, молодой человек. Стас не сразу сообразил, что тонкий и длинный палец указывает на него. Потом только заметил и взгляд худого — злой и радостный одновременно — и пульт управления ошейниками у него в руке. Поняв, что это значит, быстро шагнул вперед. — Станис… — договорить он не успел. — Юноша, свои бредни оставьте в прошлой жизни, когда вы имели какие-либо права. Здесь у вас нет прав. Вообще. Запомните это как следует, и попробуйте еще раз мне представиться. Ветровский с трудом поднялся на ноги, в голове шумело. — Номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, инженерный отдел, пять лет, — язык заплетался после электрошока, но Стас заставил себя произнести десять цифр его «нового имени» без запинки. Кому-то это не удалось, и лысый с нескрываемым наслаждением щелкнул пультом. Как выяснилось, этот лысый теперь был для них всех «царем и богом». Звали его Аркадий Венедиктович, и он занимал должность «ответственного за государственных работников», попросту говоря, был главным над рабами. Всласть поиздевавшись, Аркадий Бенедиктович отдал приказ конвоирам, и те повели «новое приобретение» корпорации на регистрацию, распределение и санацию. — Кто, куда, сколько? — Номер четыре-шесть-два-два-ноль-восемь-один-три-один-пять, инженерный отдел, пять лет, — без запинки протараторил Стас. — Так… тридцать второй отдел, шестнадцатый барак, — быстро пролистав таблицу на экране, сказала регистратор. — Разве в шестнадцатом не полный комплект? — поинтересовалась сидевшая рядом с ней девушка — похоже, практикантка. — Там как раз одного перевели в другой отдел, — ответила регистратор и вновь повернулась к Стасу. — Внутренний номер: тридцать два-шестнадцать-семь. Запомни и повтори. — Номер тридцать два-шестнадцать-семь, — послушно повторил Ветровский. — Этот номер будто проклят, — заметила практикантка. — Уже шестеро погибших за последние два года. — Значит, тому, кого перевели, повезло, а этому — нет, — регистратор равнодушно пожала плечами. — Следующий! Дальше следовала санация: рабов обрили наголо и загнали в душ. Мыться под прицелом плазмеров было крайне неуютно, и Стас пытался справиться как можно скорее. Кожу головы, непривычно голую, пекло от небрежного и быстрого бритья, болело сломанное ребро, от пара кружилась голова… и каменный пол под ногами вдруг стал очень скользким. Падая, Стас разбил бровь и сильно ушиб локоть. Его быстро вздернули на ноги. — Почему упал? — коротко спросил охранник. — Ребро сломано, неловко дернулся, не удержался на ногах. — Почему ребро сломано? — Сломали, — он пожал плечами, и тут же получил рукоятью плазмера по щеке — не столько больно, сколько неприятно и унизительно. — Не острить. На вопросы отвечать прямо. Как сломал ребро? Ветровский посмотрел ему в глаза. — Упал. Охранник выдержал взгляд. — Не лгать. Как сломал ребро? — Упал. — Последняя попытка. Потом будет разряд, — спокойно и безэмоционально сообщил охранник. — Его провокатор ваш избил! — не выдержал наблюдавший сцену боксер. — Молчать. Тебя не спрашивали, — отрезал охранник, и вновь повернулся к Ветровскому: — Это правда? Стас прикусил губу. Сказать «нет» — подставить вступившегося за него человека. Сказать «да» — подставить себя. М-да… невелик выбор. — Да. — Зачем лгал? — Все равно не смогу доказать, так смысл жаловаться? — Правильный ответ. На будущее запомни: если тебя спрашивают — отвечай правду, если тебе не запретили ее говорить. После санации их разделили и развели по отделам. В тридцать второй вместе со Стасом отправилась трое, в том числе — боксер. По дороге охранник зачитывал внутренние правила. Нельзя громко разговаривать, как-либо бурно проявлять эмоции, упоминать где-либо прежнее имя. Обращаться друг к другу только по номерам. Имя — вообще одно из главных табу. Нельзя употреблять определенные слова и жесты — их список есть в бараках. Нельзя сидеть, если стоит кто-то из настоящих работников, исключение — рабочий процесс. Категорически запрещено любое нарушение режима: через полминуты после отбоя не будешь в койке — наказание. Нельзя читать, смотреть, слушать книги, фильмы, музыку, кроме тех, что одобрены администрацией и предлагаются к ознакомлению в выходные и сокращенные дни. Запрещено недоносительство — если по какой-то причине рабу становится известно о нарушении, о котором неизвестно охране, он обязан о нем доложить. Категорически запрещены любые сексуальные действия как между рабами, вне зависимости от пола, так и мастурбация. И еще многое, многое запрещено… Наказания — увеличение времени работы на корпорацию на срок от недели до месяца, в зависимости от проступка, плюс телесное наказание, в зависимости от проступка. Телесное наказание распространяется на весь барак, увеличение времени работы — только на провинившихся. За некоторые проступки — карцер. Раз в неделю — укороченный день, двенадцать часов работы вместо обычных четырнадцати, разрешен просмотр фильмов, прослушивание музыки и чтение книг. Раз в две недели — выходной день, разрешены фильмы, книги, музыка, компьютерные игры. Раз в месяц — доступ к специально нанятой проститутке на час. Слушая все это, Стас все отчетливее понимал, что у него нет ни единого шанса. Даже пять лет в таких условиях лишат способности думать, а учитывая то, что срок еще увеличится, и не раз… И в то же время, чем ясней становилось, что выжить и выйти отсюда — невозможно, тем больше крепла уверенность Стаса в том, что он — выживет и выйдет. Вне зависимости от чего бы то ни было. Барак оказался помещением общей площадью около двадцати квадратных метров. Вдоль стен стояли двухэтажные койки — две справа и три слева, между ними оставался проход чуть меньше метра шириной. Справа от двери — шкаф. Больше в бараке не было ничего — и никого. — Рабочий день закончится через час. Оставайся здесь. Завтра пойдешь на завтрак со своим бараком, после завтрака — с ними же на работу. Подойдешь к старшему смены, назовешься, он определит твою работу. Вопросы есть? — Да, — ответил Стас, уныло обозревая обстановку. — Разрешите спросить? — Спрашивай. — Рабочий день — пятнадцать часов. Завтрак, обед, ужин — суммарно полтора часа. На всякое прочее — еще полчаса. Сон — шесть часов. Остается еще два часа. Что разрешено в них делать? — Чего ты хочешь? — спокойствие и вежливость охранника насторожили бы кого-то другого, но Ветровский ощущал — тот вполне искренен. Ему почему-то все еще везло. — Учиться. Я осужден на пять лет. Значит — не выйду отсюда. Тогда почему бы не добиться чего-то лучшего, чем это? — он красноречиво обвел рукой серый барак. Охранник почему-то помрачнел, отстранился. — Завтра возьмешь у старшего смены бумагу, напишешь заявление на имя Аркадия Венедиктовича. Он решит, — сухо сказал он. — Еще вопросы есть? — Да. Выходные и укороченные дни — их обязательно проводить со всеми или можно тратить на учебу? — Если разрешат учебу — можно. Кроме того, если хорошо себя покажешь — два часа в день вместо работы можешь учиться. Учти — проверять будут строго. Узнают, что отлыниваешь — можешь не пережить наказание. — Спасибо, — искренне сказал Ветровский. Охранник вышел, замок камеры тихо щелкнул. Стас остался один. Сегодня выдался на редкость тяжелый день. Уже к ужину тридцать два-шестнадцать-восемь чувствовал себя так, будто отпахал без отдыха часов двадцать. В четвертом бараке, вместе с которым работал его десяток, не хватало двух номеров, в его собственном шестнадцатом не хватало одного, а работы на них взвалили, будто трудились не два увечных десятка, а три полных. Тридцать два-шестнадцать-восемь бросил взгляд на большие часы, висевшие над дверями зала — без пяти одиннадцать. Еще пять минут — и все. Пойти в барак, занять свою койку и лечь спать. Послезавтра — укороченный день, можно будет посмотреть фильм — тридцать два-шестнадцать-два, у него укороченный был вчера, говорил, что в фильмотеке появился новый классный детективный боевик германского производства. Или просто пойти поспать? — Восьмой, ты о чем думаешь? — рявкнул тридцать два-шестнадцать-четыре, старший их барака. Восьмой поморщился. — Полминуты до конца, — он указал на часы. — Вот и работай до последней секунды! — громко сказал Четвертый, косясь в сторону. Восьмой проследил за его взглядом и увидел начальника смены. Понятно, просто выслуживается. Скорей бы уже с ним что-нибудь случилось! Четвертый со своим желанием получить повышение достал весь шестнадцатый барак, а когда поступивший месяц назад новенький, немолодой мужчина тридцать два-шестнадцать-семь, оступился и упал, скинув на пол блок питания компа, за что все получили наказание, Четвертый его уже в бараке избил до потери сознания. На следующий день Седьмого забрали, и десяток опять оказался в урезанном составе. — Все, окончание рабочего дня. Выключайте компы, и на выход. Конвой ждал за дверями. Восьмой привычно сомкнул за спиной руки, ощутил, как прижались друг к другу магнитные наручники. Девять «рабов» под прицелом дистанционных парализаторов — во внутренних помещениях корпорации запрещалось использование плазменного оружия — быстрым шагом двинулись в сторону своего «дома». Восьмой шагал сразу за Четвертым, смотрел ему в спину и думал о том, что он всерьез желает Четвертому удачи — ведь тогда тот уйдет на повышение, и главным по бараку станет кто-то другой. Возможно, даже сам Восьмой. Впрочем, он не слишком-то хотел становиться старшим — слишком большая ответственность. Но избавиться от Четвертого хотелось всерьез. Перед дверью барака конвоир предупредил: — У вас новенький. Ты, — он ткнул пальцем в Восьмого. — Объясни ему правила. Завтра пойдет с вами, покажешь ему старшего смены. Пусть распределит. Понял? — Да, — ответил Восьмой. Черт. Вот и накрылся отдых из-за очередного придурка. Он уже не помнил, что буквально десять минут назад жалел о ненаполненности барака. Новенький оказался совсем молодым парнем, едва ли лет восемнадцати. Кареглазый, светлокожий, худощавый, но на вид вполне здоровый, хоть и явно изможденный после КПЗ, тестирования и всей сопутствующей тягомотины. Держится скованно, но не боится… странно, здесь все боятся, а он — почему-то нет. — Тридцать два-шестнадцать-семь, — не спросил — утвердил Восьмой. — Да. А ты… — Восьмой. Ты — седьмой. Чтобы не выговаривать, — короткими, рубленными фразами объяснил он. — Ясно? — Да. Охранник сказал, ты объяснишь, как здесь… — он скривился. — Живут. Здесь живут. И работают. И ты будешь работать. Проступок — накажут всех. Потом все — накажут тебя. Понятно? — Вполне. — Вопросы есть? — Какая койка свободна? — Эта, — Восьмой указал на верхнюю полку у двери. Сам он жил на следующей. — Спасибо, — сказал Седьмой. Подошел к ярусу, скривился. — Вот черт… — Что такое? — У меня ребро сломано. — Почему? — Провокатор в машине избил. Я его раскрыл. — Ну и дурак. Тебе какое дело было? Раскрыл, значит, не поддался бы, — с удивлением заметил Девятый, немолодой уже инженер. — Кто-нибудь мог поверить, вляпался бы, — пожал плечами Седьмой. — Мне несложно было предупредить. И я не думал, что его так открыто выпустят и позволят меня избить. — А если бы знал? — с интересом уточнил Третий, бывший преподаватель математики. Седьмой на несколько секунд задумался. — Все равно предупредил бы. — Глупо, — усмехнулся Девятый. — Нельзя никому помогать, только сделаешь себе хуже. — Ну вот такой я дурак, — невесело усмехнулся Седьмой. — Привычка такая — помогать, если есть возможность. — Ложись пока на мою койку, — неожиданно сказал Третий. — Через неделю, как заживешь, махнемся обратно. Он встал, ловко свернул постель. Через минуту обернулся — почти все смотрели так, будто у него вторая пара рук выросла. — Ну что вы пялитесь? — недовольно проворчал он. — Меня на провокатора поймали. Я себе за две недели год набрал, пока не объяснили, что к чему. Третий поменял местами постели и удивительно ловко для своего возраста забрался на второй ярус. — Спасибо, — неловко улыбнулся Седьмой. — Я думал, здесь будет хуже. — Мы все зависим друг от друга, — заговорил Восьмой. — Кто-то ошибется — отвечать всем. Стараемся поддерживать — так проще. — Выгоднее? — Седьмой посмотрел на него в упор своими необычно карими при такой светлокожести глазами, и Восьмому стало почему-то неуютно. — Выгодно, — не очень уверенно подтвердил он. — Вот ведь ирония судьбы: исключительно ради выгоды — взаимопомощь, — задумчиво проговорил Седьмой. — Ради выгоды. Убиться… — Это естественно. Разве нет? — Здесь — не знаю… Восьмой натянул одеяло на голову. Новенький был странный… какой-то не такой, как обычные, нормальные рабы. Что-то в нем было чуждое и неправильное. Настолько чуждое и неправильное, что Восьмой был бы, наверное, даже рад, если бы с новеньким традиционно для седьмого номера что-нибудь случилось бы.