Может, Коле даже приятно было, что она так добивается позволения остаться с ним. Но ей очень не хотелось, чтобы он знал, как она при этом волновалась, — еще загордится.
Напоследок Катя пригрозила коменданту, что пожалуется на него Дымову.
Когда она выскочила из конторы, ее вдруг осенило: «А почему бы в самом деле не пойти завтра после работы к Дымову?»
Дымов за всякие параграфы не держится, он видит дальше бумажки.
Захар Захарыч рассказывал ей о том, как Дымов когда-то защитил Вадима. А если рассуждать формально, перед Вадимом после того отпуска лежала прямая дорожка в суд.
Дымова, к сожалению, на месте не оказалось, он уехал в какие-то Красные Пески. Катя уже собралась уходить из приемной, но секретарша, которая сидела и чинила карандаши, спросила у Кати, по какому она делу. Катя посмотрела на секретаршу: вся сивая, а руки голые, блузка с декольте и губы накрашены. Что же, Катя обязана перед каждым, кому нечего делать, отчитываться? Она же сказала — по личному делу! Но секретарша не обиделась и участливо посоветовала зайти к Плонскому, его кабинет рядом, и сейчас как раз нетрудно попасть к нему на прием.
О Плонском Катя знала понаслышке от того же Захара Захаровича, и идти к Плонскому не хотелось. Захар Захарович говорил про Плонского, что тот — человек официальный, засушливый. Но Катя представила себе Пасечника, который лежит в одиночестве, все монтажники сейчас на площадке; вспомнила с душной злобой о коменданте, от которого всегда разит винным перегаром, — и решилась.
Она ждала в приемной, с раздражением поглядывая на стрелки часов, которые шли медленнее, чем обычно. «Надо мобилизовать свои нервы», — подбодрила себя Катя. Она решительно вошла к Плонскому в кабинет и с отчаянной твердостью в голосе изложила свою просьбу.
— А чем вызвана ваша просьба? — спросил Плонский, уткнувшись в бумаги.
Катя сидела, сжав губы, глядя то на лысый череп Плонского, то на пухлый, порыжевший портфель, который лежал на столе, и зло молчала. Только когда он оторвался от бумаг и вытянул голову вперед, она объяснила:
— Там лежит верхолаз Пасечник. Ну, тот, который разбился. Я привезла его из больницы. А ухаживать некому.
— А какое отношение вы лично имеете к Пасечнику?
— Я его жена, — сказала Катя, слегка запнувшись на последнем слове. — Вернее сказать — буду…
У нее перехватило дыхание, словно ни одного глотка воздуха не осталось в просторном кабинете. Плонский еще сильнее подался вперед, лицо его выразило преувеличенное внимание.
Катя ждала, напряженно ждала, что Плонский скажет в ответ.
Он вытер платком мясистое, красное лицо и сказал:
— Очень приятно. Вы в законном браке состоите?
— Нет… Но разве это так важно? Если я сама говорю…
— Выходит, милая девушка, что все должны вам верить на слово.
— Бывают же случаи, когда человеку надо поверить. Вы же знаете, товарищ начальник, про это несчастье с Пасечником. — Катя говорила, все больше возбуждаясь. — Как же ему теперь? На костылях в загс ковылять? А кто его на ноги скорей меня поставит? Я же не прошу для него денег на лечение. Я должна только находиться при нем, без отлучки. Пока он такой.
Катя слышала, что Плонский всегда значительно сговорчивее и уступчивее, когда согласие его не связано с затратами. И Катя не без умысла напомнила, что о деньгах речь не идет и никаких убытков от ее переезда трест не понесет. Как знать, может, эта фраза о деньгах, хитро брошенная ею напоследок, и решила дело?
Катя выскочила из кабинета Плонского в счастливом возбуждении и даже вежливо попрощалась с секретаршей, которая еще не закончила возню с карандашами.
«И что я на нее взъелась? Такая симпатичная пожилая дама. Наверно, и стенографию знает. Весь день мучается, бедняжка, в этой духоте. Тут и легкая блузка не спасет».
В тот же вечер Катя сообщила Одарке о своем визите к Плонскому и о том, что он разрешил ей временно переехать на правый берег, в комнату к Пасечнику.
— Как же тебе разрешили?
— Я женой назвалась.
— Разве Пасечник обещал, что он с тобой распишется? — допытывалась Одарка, смущенная.
— Об этом у нас разговора не было.
— Как же ты? А может, он и разговора такого не заведет?
— Ну что же, может, и не будет такого разговора.
— Значит, на всю стройку ославишься?
— Это я уже слышала от одного чучела в галифе. Я иначе не могу. Даже если я буду самая плохая, хуже всех. Потому что знаю — нужна ему сейчас, очень нужна. А если не склеится у нас жизнь… Ну, что же… Слезы мои при мне останутся.
Катя отвернулась и принялась завязывать узел с бельем, лежащий на кровати. Концы узла, как на грех, не хотели завязываться, сразу ослабели пальцы. Однако Катя скоро успокоилась и потому, что не хотела выглядеть перед Одаркой такой слабой, и потому, что уж очень ей хотелось самой утешиться.
Но обманчивое спокойствие быстро улетучилось.
Мысль, что она самозванно назвалась женой и Пасечник может подумать, будто она вешается ему на шею, угнетала Катю.
А может, это он со значением пел тогда при всех ребятах частушку про то, что — холостой? Правильно говорится: что у трезвого на уме…
После того как Катя привезла Пасечника из больницы и стала за ним ходить, он все издевался над собой или проезжался на ее счет. «А все-таки, что ни говори, женщина — Друг человека», — несколько раз на дню повторял Пасечник. Он сообщил Кате, что слышал эту фразу в «бенилюксе» от одного случайного собутыльника: тот рассказывал Пасечнику, как жена уложила его, пьяного, в постель, а утром даже дала опохмелиться. «Вот бы такую жену найти где-нибудь», — вздыхал Пасечник.
Кате стало очень важно знать, что ел Коля сегодня, пока она была на работе, не натрудил ли он больную ногу. Пасечник стеснялся своей рыжей щетины. Катя же, подавая ему воду для бритья, каждый раз говорила: «Ах ты, рыжик мой!»
Еще лежа в больнице, Пасечник горевал, что «свечу» с «подсвечниками» будут поднимать без него, дармоеда и калеки. Куда ему теперь, костыльнику, на верхотуру! Но хоть бы одним глазом посмотреть на такой знаменитый подъем! Во время подъема «свечи» Катя увидела на площадке Флягина и очень вежливо попросила, чтобы он сделал лишний снимок для нее. Ведь Катя больше не просит переснять ее, хотя до сих пор висит на Доске почета растрепанная и косит одним глазом, будто подмигивает.
Фотография, где изображен подъем «свечи», ей нужна до зарезу. Самое удивительное, что на этот раз Обещалкин сдержал свое слово и принес Кате чудесную фотографию: красавица домна и «свеча», вознесенная краном выше доменной верхушки, и облака плывут — откуда они только взялись в этот день? — такие красивые, словно нарисованные. А люди стоят внизу маленькие-маленькие, и все запрокинули головы кверху.
Катя знала, что Пасечник будет доволен ее подарком, но не думала, что так обрадуется.
Он все вглядывался в эту фотографию и даже осторожно провел худыми пальцами по глянцевой бумаге.
Пасечник долго не выпускал фотографию из рук, а затем попросил Катю повесить ее на стене, в которую упиралась кровать, так, чтобы, лежа, он всегда мог видеть домну, снятую на фоне облаков…
Катя повернулась и посмотрела на стену, стараясь угадать, где висит фотография: увидеть ее в темноте нельзя было.
— А ты еще не спишь? Спи, Катюша. — Пасечник мягко отстранился от Кати именно потому, что ему очень не хотелось этого делать. — Мне-то, лентяю, не вставать чуть свет. А вот тебе выспаться нужно.
— Спать совсем не хочется. А то еще заснешь и во сне подумаешь, что всего этого не было. Что мне только во сне такое померещилось…
— О чем думает моя старуха, когда ей не спится. — Пасечник сладко зевнул. — А ты все-таки постарайся заснуть, Катюша. Мне-то не к спеху, все утро мое. Я твой сон сторожить стану. И тебя заодно. Посколько ты мне жена.
Он сказал это совсем обыденным тоном — словно спросонья проговорился о чем-то давно для себя решенном и только случайно, просто потому, что не было повода, не высказанном вслух прежде.
