Уже в карете он сказал ей: „Ах, Генриетта, ты несравненно красивее, чем я предполагал. Ты — богиня! Ты рождена для этих нарядов, а не для своего жалкого сословия!“
Праздник был великолепный. Альтенкройц с Генриеттой появились в черных древнегерманских костюмах. К их великолепным нарядам было приковано внимание всех гостей, так как они затмевали даже виконта и юную баронессу фон Рорен, в костюмах перса и персианки фланировавших среди пестро одетой толпы.
„В черном — не кто иной, как граф! — сказал виконт своей избраннице. — К чему только этому дураку маска: она ведь никак не укоротит его долговязой фигуры, которая торчит над головами всех гостей. Чтобы выделиться среди других, этому рыцарю печального образа вовсе не обязательно было подчеркивать свой любимый цвет одежды — черный на черном фоне — в котором он рисуется, словно парижский аббат, каждый Божий день. Однако любопытно, кто же это с ним. Поистине, у нее неплохой рост, да и в паре она танцует премило“. — „Ручаюсь, — ответила баронесса, — что это какая-нибудь простушка из города. Это сразу видно по ее неуклюжим, скованным манерам“.
Бал затянулся до глубокой ночи, и лишь затем состоялся званый ужин, перед которым маски, разумеется, сняли. При таком количестве новых очаровательных лиц не могло обойтись без приятных сюрпризов. Виконт не сводил глаз с прелестной „древней германки“. За столом он сидел рядом с молодой баронессой. Казалось, оба господина совершенно перепутали свои роли — такое количество галантных комплиментов, которые казались чем-то большим, чем обычные любезности, обрушил виконт на свою охмелевшую от счастья соседку, равно как и граф — на избранницу виконта. Этот обмен рискованными галантностями не прекратился и после ужина.
— Пусть я обрету в вашем лице смертельного врага, — сказал графу виконт, — но все равно отобью у вас вашу партнершу — и это так же верно, как и то, что я жив.
— Мне ничего не стоит отомстить вам, дорогой виконт, — возразил Альтенкройц, — я в таком случае отобью у вас любезную баронессу.
Виконт, которому новая страсть и старое вино совсем вскружили голову, не обращая внимания на то, что баронесса стояла почти рядом и могла хорошо его слышать, достаточно неосмотрительно воскликнул:
— Дюжину моих баронесс я отдал бы за одну-единственную Венеру в старогерманском костюме!
— Виконт, — мрачно сказал граф, — подумайте, что вы говорите. Как ни мила моя партнерша, но титул королевы этого праздника принадлежит все же вашей невесте.
— Титулованная королева! Я всегда считался только с реальной властью! — воскликнул виконт.
Напрасно граф кивками и намеками давал понять ему, что баронесса стоит рядом, и поэтому следует вести себя сдержаннее. Ему пришлось поэтому заговорить в более решительном тоне и запретить виконту оскорбительно вести себя в присутствии баронессы, которая в гневе удалилась. Они обменялись резкими словами. Граф безрезультатно пытался спасти положение: виконт, воспламенившись любовью, вином и раздражением, вел себя все более неприлично. Многие из гостей уже обратили внимание на них. Не отвечая на его реплики, граф пытался предотвратить большой скандал. Но когда виконт сказал: „Граф, я не думал, что такой изможденный развратник, как вы, еще способен на ревность, потому что в вас говорит только бессильная ревность!“ — Альтенкройц не мог дольше сдерживаться.
— Виконт! — крикнул он. — Я? Развратник? Кто вам сказал об этом?
— Ваше собственное землистое лицо! — ответил виконт и издевательски захохотал.
— Если вы не баба, виконт, — сказал граф, — то ответите за глупость. Один из нас должен покинуть этот дом. Вы — шут!
Барон фон Рорен застал свою дочь — всю в слезах — сидящей в соседнем зале, и она рассказала ему о непристойном поведении виконта. Барон разыскал его: тот дослушивал в это время последние слова графа. Все были возмущены поведением виконта. Барон в гневе схватил его за руку и отвел в сторону со словами: „Вы публично оскорбили мою дочь. Ничтожный, разве мы заслужили это? Не завтра, а еще сегодня, сейчас же, вы дадите мне удовлетворение“, — сказал он, после чего оба покинули танцевальный зал. В то время как пары снова встали в ряд, приготовившись к танцу, чтобы таким образом восстановить прерванное веселье, барон и виконт встретились в освещенном пустом соседнем зале. Спустя мгновение там появился и граф, шедший следом за ними. В руках он держал две шпаги, одну из которых сразу же протянул виконту, а затем, обратившись к барону, сказал: „Господин барон, позвольте мне отомстить этому ничтожеству за честь божественной баронессы и за мою собственную“.
Виконт злобно выкрикнул: „Ну ты, пепельная рожа, защищайся!“ — и с этими словами выхватил шпагу, отбросил ножны в сторону и бросился на графа. Тот хладнокровно защищался. И трех минут не прошло с начала поединка, как шпага со страшной силой была выбита из рук виконта и, описав дугу, ударилась в большое зеркало на стене, разлетевшееся тут же на тысячу осколков.
„Жалкий человечишка! — бросил ему граф. — Твоя жизнь в моих руках. Прочь из этих мест, и не попадайся больше мне на глаза“. Затем он ударил его шпагой плашмя по спине и необыкновенно сильным толчком вышвырнул за дверь.
Еще в ту же ночь виконт де Вивьен со своими людьми покинул замок.
Как ни тяжело была оскорблена юная баронесса непорядочным поведением виконта, она все же нашла полную компенсацию в том, что из-за нее скрестились шпаги. Нельзя сказать, чтобы она по-настоящему любила виконта, — однако теперь она его просто ненавидела; граф же, который ей прежде казался слишком безобразным, теперь, напротив, намного больше выигрывал в ее глазах. Не стоит удивляться столь стремительным превращениям: известно ведь, что любовь слепа. А себялюбивое тщеславие — в конечном счете, тоже является разновидностью любви.
Когда она услышала обо всем от своего отца, то с выражением испуга на лице — правда, не совсем искреннего — навестила графа; она ведь прекрасно знала, что с обеих сторон все обошлось без крови.
— Но, милый граф! — воскликнула она. — Что вы натворили? Ради Бога, как вы меня напугали!
— Сударыня, я бы только гордился, если бы был ранен из-за вас! Но ничего не бойтесь: такому шуту, как виконт, нелегко было бы меня ранить. Если же вы хотите проявить хоть немного сочувствия ко мне, то вам не придется долго искать повода для этого, поскольку рана слишком глубока; она здесь, в этом сердце — и нанесена она вами. Но — увы! — на такое сочувствие я не смею и надеяться.
— Ах, шутник! До сих пор ведь ни одна душа не замечала ваших страданий.
— Я страдал молча и был счастлив оттого, что я — одна из многочисленных жертв вашего очарования. Я молчал, но с радостью рискнул своей жизнью ради того, чтобы отомстить наглецу. Я буду молчать, и в один прекрасный день умру за вас.
— Молчите! — улыбаясь, сказала баронесса и наградила графа за его слова легким рукопожатием. — Пригласите лучше меня на танец.
Они стали танцевать. Оба почувствовали теперь большую близость друг к другу, так как он скромно произнес нелегкое — и самое тяжелое для влюбленных — признание, а она его не отвергла. Когда баронесса в шутку назвала его своим верным рыцарем и героем, он потребовал полагающуюся по рыцарскому обычаю почетную любовную дань. Баронесса, правда, сначала изображала неприступность — хотя граф просил только об одном поцелуе в ее румяные щечки, — но тем более приятно было ей, в конце концов, уступить ему.
В еще большем восторге была Генриетта. Она ощущала себя предметом всеобщего восхищения. Еще ни от кого в жизни она не выслушивала такого количества изысканных слов по поводу собственной красоты, как от этих благородных молодых людей на балу. Когда граф, отвозя ее на рассвете обратно в родительский дом, пригласил девушку на следующий бал, ее восторг, разумеется, удвоился. „Ах, Генриетта, — вздыхал он, — полюбишь ли ты когда-нибудь меня хоть чуть-чуть? Сегодня ты провела счастливый вечер — неужели ты не желаешь всегда иметь такие вечера, такие ночи и дни? Все зависит только от тебя. Вся жизнь будущей графини Альтенкройц будет сплошным балом“.