Уже в течение всего дня мне бросалось в глаза изменение в поведении Фердинанда. Оно проявлялось прежде всего в лихорадочном беспокойстве, нездоровом возбуждении, которое было тем более необычным для него, что он из-за своей патологической тоски по умершему ребенку — только так это можно назвать — пребывал в состоянии застывшего спокойствия, почти оцепенения.

Он не замечал гомерического величия ландшафта, не замечал световых эффектов черно-лазурного грозового неба, черноту которого пробивало золотыми связками лучей солнце, окруженное пурпурным ореолом. Он то шел, не говоря ни слова, рядом со мной, то уносился далеко вперед, словно за ним гнались.

Когда я его догонял и пытался завязать разговор, то по его ответам было видно, что он даже не, слушал меня. Притом его речи напоминали лихорадочный бред, так что я начинал уже всерьез беспокоиться о его здоровье. В конце концов я не выдержал и откровенно спросил о причине его беспокойства, которое мне казалось необъяснимым.

— Ты, значит, заметил это?

— Что я заметил?

— Что я несколько взволнован.

— Несколько взволнован? Не обижайся, мой старый друг, но я борюсь с искушением отдать тебе остатки моего хинина, который я всегда с собой вожу: у тебя ведь лихорадка! И это называется «быть несколько взволнованным»? При этом у тебя такое выражение лица, как будто ты смотришь на отрубленную голову Горгоны Медузы.

Он сделал попытку улыбнуться, но такую неудачную, что я втайне упрекнул себя за то, что говорил с ним в таком тоне. Я же не знал, что у смертного одра своего ребенка он смотрел Медузе прямо в ее застывшие глаза! Невыразимую печаль вызвало у меня то, как он дрожащими губами, которым следовало улыбаться, отвечал мне:

— Извини, меня мучает одно воспоминание. Я действительно прошу у тебя прощения за то, что сегодня я особенно неудобный попутчик.

— Если с этой местностью связано какое-то неприятное для тебя воспоминание, то мы сюда больше не придем. Об этом стоило бы подумать раньше.

— Ты прав, мне нельзя было идти сюда, я должен был еще вчера просить тебя повернуть назад или пойти другим путем. Вчера я об этом думал весь день. И даже еще сегодня. Но вдруг все стало слишком поздно. Да, и вот видишь…

Он запнулся. Я спросил его, что же случилось.

— Меня что-то влекло сюда! Я не мог сопротивляться! Я должен был идти! Это было сильнее меня! Представь себе: уже прошло почти десять лет, но каждый год я хотел вернуться сюда. До сих пор мне удавалось сдерживаться, вплоть до — ну да, до этого года. Так как, признаюсь, только затем я приехал в Рим и во Фраскати, чтобы быть ближе к этой местности.

Он говорил, с трудом подбирая слова и избегая смотреть мне в глаза. Я был крайне удивлен, более того: я был потрясен. Что же это могло быть за дело, которое так занимало и беспокоило моего погруженного в глубокую печаль друга? Более десяти лет влекло его в эту пустынную скалистую местность; более десяти лет боролся он с этим влечением, пока вдруг не умер боготворимый им ребенок, и он оказался не в состоянии противиться этому. Так как это было сильнее его.

Что было сильнее?

Воспоминание? Воспоминание, которое привязывало его к этим диким местам и которое было таким страшным, что под воздействием терзающих его мыслей лицо его, и без того бледное, приобретало теперь мертвенную бледность. Безусловно, это было воспоминание о чем-то ужасном.

Некоторое время спустя я, как можно более равнодушно, заметил: «О том, что ты был в Сабинских горах, я знал. Но я не подозревал, что тебе так знакома именно эта местности. Здесь ведь такая глушь — настоящая пустыня. Ни одного дома, не говоря уже о поселке! Что же могло тебе тогда повстречаться здесь? Трудно что-либо вообразить себе, кроме нападения бандитов. Верно, теперь я вспомнил! Ты был смертельно ранен в одном римском монастыре. Кстати, ты никогда не рассказывал об этом, что на тебя не похоже… Итак, здесь произошло это интересное приключение? Однако могло ли так сильно возбудить тебя воспоминание об этом? За этим должно, очевидно, скрываться что-то другое! Ну разумеется, женщина! Не представляю себе, чтобы это могло быть нечто иное».

И снова я сильно пожалел о том, что сказал все это моему бедному другу в такой глуши. Он бросил на меня неописуемо печальный взгляд и произнес — все с той же болезненной дрожью в уголках рта: «Я был действительно ранен в этой местности; женщина тоже имеет отношение к этому делу; правда, не живая».

— Фердинанд! Ради всего святого…

Именно тон, в котором прозвучал этот странный ответ, заставил меня так громко и резко его окликнуть. В его голосе застыл ужас, и это было произнесено с такой жуткой интонацией, словно он сейчас реально видел перед собой в этой суровой каменной пустыне ту «не живую» женщину, как реально видят привидений. На мой тревожный оклик он ответил: «Да, это было ужасно. Я еще и сегодня не могу выразить, как это было ужасно».

— Тогда не говори, не вспоминай об этом!

— Лишь однажды я говорил об этом моей жене. Из-за этого единственного раза наша жизнь стала невозможной.

— Фердинанд! Фердинанд!

— Да, это так. Тут ничего не изменишь. И ребенок тоже мертв… Считаешь, я не должен вспоминать об этом? С того времени, когда я это пережил — а я действительно это пережил, — я ни о чем другом не думаю. Я снова и снова вспоминаю об этом! И я буду вспоминать об этом даже на смертном одре.

Вне себя я воскликнул:

— И все-таки ты пришел сюда?!

— Я должен был прийти, рано или поздно. Это сильнее меня.

— К счастью, мы еще не дошли до этого места; здесь ведь нет ничего, кроме этой пустыни… Давай остановимся, давай сейчас же повернем назад. Идем! Идем!

— Я должен отыскать это место.

— Нет, нет!

— Возвращайся сам! Я пойду дальше один.

— Я останусь с тобой.

— Тогда пошли.

— Но куда же? Поблизости ведь нет ни одного поселка.

— Разве ты ничего не видишь там, на вершине горы?

— Ты имеешь в виду эти скалы?

— Это дома.

— Не может быть!

— Пастуший поселок. Я когда-то жил там.

— Тогда?

— Правда, очень недолго; потом я переселился из этой деревни в монастырь.

— В тот монастырь, где ты срисовывал картину, а потом смертельно заболел?

— Да. Смертельно.

— Этот монастырь находится недалеко отсюда?

— До сумерек мы будем там.

— Извини, но мне еще нужно спросить тебя.

— Так спрашивай же.

— И в этом монастыре ты пережил кошмар?

— Там я пережил это. А теперь — пойдем!

Я видел, что ничто удержать его не могло. Итак, я пошел с ним.

Мы шли туда вверх по крутой тропе в скалах; перед нами было сверкающее великолепие Аппенин, а позади нас — римская Кампанья. Однажды, когда я остановился, чтобы перевести дух, и оглянулся назад, то увидел, что подо мной была бездна. Великий Рим вдалеке казался мне крошечным мерцающим пятнышком, крутая холмистая поверхность окрестностей Рима казалась плоской равниной, а протянувшиеся на много километров вглубь заросли казались узкой полоской тени вдоль светлого морского побережья.

Ослепительно сверкавшее море высоко упиралось в горизонт. Мне казалось, что при ясной погоде отсюда можно увидеть побережье Корсики.

Место, которое мы, по словам Фердинанда, должны были достигнуть до наступления темноты, находилось якобы в горной складке; тем не менее, пока оно ускользало от моего взгляда, как бы я ни всматривался. Мы чувствовали такую уединенность, словно мы были единственными живыми людьми в этой каменной пустоши. Даже перезвон колокольчиков пасущегося стада или лай сторожевой собаки не нарушали это гнетущее безмолвие. Пара соколов беззвучно кружила над нами; только юркие ящерицы шелестели в выжженном летним солнцем колючем кустарнике, который скудно произрастал на голых известняковых глыбах.

Мой друг несся впереди, да так быстро, что я с трудом поспевал за ним. Его лихорадочное нетерпение постепенно передавалось и мне. Тому способствовали также заброшенность и дикость местности, которую возбужденная фантазия населяла призрачными образами и в которой разыгрывались воображаемые ужасные и таинственные события. И упорно возвращались ко мне мучившие меня вопросы: «Что же это было? Куда он меня ведет? Что с ним на самом деле?»