— Теперь вы пропали! — сказал этот человек, когда вошел офицер с несколькими людьми и спросил маркиза.

Он не стал скрываться.

— Вы арестованы, — сказал офицер, и маркиз последовал за ним, пожелав присутствующим перед уходом спокойной ночи и попросив не волноваться из-за него.

— Не волноваться! — сказал человек, предостережением которого он пренебрег. — Вы обязаны знать, что маркиз состоит в опаснейших связях, и его смертный приговор почти подписан. Из сострадания я спешил сообщить ему это, поскольку, вероятно, у него еще было время, но, судя по его сегодняшнему поведению, не могу поверить, чтобы он был в своем уме.

Догадки бродили еще какое-то время в озадаченном обществе. Но вот вернулся офицер и снова спросил маркиза.

— Но он же недавно вышел с вами! — сказал кто-то.

— И снова вернулся.

— Здесь никого не было!

— Тогда он, вероятно, исчез! — со смехом воскликнул офицер и велел обыскать каждый уголок.

Однако все это ни к чему не привело. Весь дом был напрасно сбит с толку, а на следующее утро раздосадованный офицер и его солдаты с пустыми руками покинули курорт.

Человек, из чьих уст я услышал эту историю, давно умер. Иначе я не стал бы ее рассказывать. Если бы я мог молчать!

Этот человек был моим другом. И он был одним из тех, которые, уходя из жизни, лишают нас лучшей части самих себя; одним из тех, кто на всю жизнь оставляет в нашей душе пустое место, которое было некогда заполнено ими, и чья смерть нам кажется изменой, так что хочется воскликнуть: «Зачем ты причинил нам это зло?!»

Но он умер, и я теперь могу — он сам разрешил мне это — рассказать эту страшную историю. О нем самом можно было сказать, что он был из тех людей, которых нужно любить. Он, ушедший от нас, заслуживал не только любви, но и не меньшего доверия. Я не помню, чтобы кто-нибудь был так окружен всеобщей любовью и доверием, как мой покойный друг Фердинанд В. Он почти принуждал к тому и другому. Не любить его, не доверять ему было для знавших его невозможным. Он был человеком, к которому, как к пастору, шли обремененные заботами и печалью: «Я пришел, и со мной это случилось. Помоги же мне! Я знаю, что ты мне поможешь». А ему самому никто не смог помочь!

Мой покойный друг был не только добрейшим, но и редкостно честным человеком. Я никогда не встречал людей, которые не поверили бы словам моего дорогого умершего друга: если он говорил, что дело обстоит так-то и так-то, то это было действительно так. Находясь рядом с ним, я не мог отделаться от мысли, что есть люди, на чьей душе не может осесть что-либо неправдивое, нечистое, ни пылинки.

И именно из уст этого чистого и правдивого я услышал одну историю, которой я не могу поверить — не в состоянии поверить! Ибо я могу поверить лишь в то, что в состоянии понять. Я ре могу сказать: «Мой друг лгал». Напротив, я должен сказать: «Мой друг не мог лгать!» Но в то же время я вынужден признаться, что не могу поверить истории моего несчастного друга.

Да, моего несчастного друга! А ведь я знал его еще тогда, когда он был счастлив, и даже почти расточительно счастлив. Тогда он был молод, и расточительство его счастья объяснялось тем, что он был влюблен и впервые ехал в Италию — в Рим! Он, собственно, был художником и, кроме того, замечательным художником. Его картины, идеальные ландшафты с соответствующими аксессуарами, были так же беззаботны, жизнерадостны и солнечны, как и он сам.

Все в нем сияло: глаза, душа, его картины. При этом он был по уши влюблен в свою невесту, совсем молодое, изящное и милое создание, которое самым приятным образом смеялось. Таким образом, друг друга нашли два исключительно добрых и счастливых человека. И вот этот достойный зависти юный полубог — одаренный художник и счастливый жених — направился в Рим; и когда он — два или три годя спустя — вернулся из Рима, то, как говорят, сразу же женился. Такое можно себе только вообразить! Земными благами он был также не обделен, так что он мог жить искусством, а не только зарабатывать им на хлеб. Но был ли тогда мой несчастный друг счастлив?

И не было никого, кто мог бы омрачить его счастье, так как этот добрый человек действительно не имел врагов — не мог их иметь. И даже те люди, которые всегда радовались чужому горю — как легко стать счастливым таким образом в этом жалком мире, — даже те радовались счастью доброго Фердинанда, когда он ездил в Рим и когда по возвращении из Рима снова встретился со своей милой, смешливой девушкой. Я был в числе тех, кто провожал его — а это было в старом добром Мюнхене — на вокзал. Нас была целая ватага, с невестой во главе, и вели мы все себя как школьники, едущие на каникулы домой; и все это только из радости, что наш милый Фердинанд впервые едет в Рим и что он такой счастливый человек.

Незабываемым сохранилось в моей памяти выражение его лица в момент, когда он, далеко высунувшись из окна отходящего поезда, хотел еще раз напоследок попрощаться со своей невестой и с нами, его друзьями. Это было не только самое приятное и достойное любви, но и самое сияющее и самое лучшее из возможных лицо молодого человека. Его невеста провожала его взглядом и душой.

Но вдруг все переменилось самым непонятным даже для самых его близких друзей образом. Причем все изменилось так печально, так безнадежно. Мы не узнали, что послужило причиной перемены, и никогда не смогли ее понять. Потом, спустя много лет, он рассказал мне об этом; а теперь, снова после многих лет, я могу рассказать все это другим — после того, как его давно уже нет в живых.

В первое время его пребывания в Вечном городе его невеста и друзья получали от него письма, дышащие ярким солнцем Рима. Затем, уже потом, он писал из Сабинских гор, где он срисовывал в одном монастыре какую-то старую необычную икону. Храм, очевидно, стоял в совершенно невероятной для Европы глуши, так как он сообщил нам, что оттуда можно давать о себе только самые скудные сведения.

Это письмо было выдержано в тоне, совершенно не похожем на все его прежние сообщения. Но тогда мы еще не придали этому значения.

Потом, несколькими месяцами позже, пришло известие: Фердинанд тяжело болен и пока еще не выздоровел. Именно в этом заброшенном горном монастыре он лежал при смерти, заболев, как мы думали, скоротечной малярией, так как более точные сведения к нам не поступали. Говорили также и о полученном при загадочных обстоятельствах тяжелом ранении.

Вдруг стал распространяться слух о том, что якобы наш друг вернулся из Италии в странном расположении духа и расторгнул свою помолвку с прелестной девушкой. Как это могло случиться?

Когда я его увидел, то едва узнал. Ничего юношеского, свежего, солнечного в нем не осталось! Словно выцвел блеск его глаз, его души. Ни одна черточка лица и всего характера не сохранила ничего от прежнего счастливого человека. Однако во всем остальном он еще оставался милым и достойным любви человеком. И возможно, даже в большей степени, чем раньше. Разве что в его непривычно тихом присутствии становилось грустно и к прежнему чувству примешивался оттенок сочувствия. И при этом никто не мог помочь — это было невозможно!

Что-то было в нем такое, что внушало робость просто спросить его: «Ради всего святого, дорогой человек, — как ты мог стать таким?» Исполненный участия и добра ко всем нам, он не подпускал к себе никого в отдельности; и это он-то, Фердинанд, чья душа была всегда так открыта перед друзьями, что можно было в ней читать, как в книге! А его невеста, милое, нежное дитя, которое так охотно смеялось и для которого смех был проявлением радости жизни… Но она больше не была его невестой.

Ее я тоже однажды встретил: какой она стала бледной и молчаливой, это печальное и несчастное дитя! О нем мы не упомянули тогда ни словом, ни намеком! Мы просто не могли.

Тогда я все-таки набрался мужества, пошел к нему и сказал: «Фердинанд, Фердинанд, ты же погубишь ее! Разве так можно? Неужели ты сможешь допустить гибель человека! Беззащитной женщины, юного несчастного создания, которое тебя любит и которое тебе верило! Ну почему, почему?»