Девятнадцатого июня праздновали они день своего святого. Церковь в таких случаях великолепно украшали цветами — всегда только белыми, которые они целыми охапками рвали в своих цветниках. Издалека устремлялись сюда толпы местных жителей. Они разбивали лагерь на краю ущелья, отдыхали, зажигали восковые свечи и, распевая молитвы, при горящих факелах по тропинке в скалах совершали паломничество в церковь, где они ставили свечи, совершали молебен, жертвовали какую-то мелочь и уходили. С места своей стоянки они видели, как монахини зажигают все свечи в своей церкви и устраивают в честь своего святого маленький фейерверк. Чтобы позволить себе это, при своем состоянии, они вынуждены были, возможно, многие месяцы недоедать. Это были поистине святые женщины!

Следующим утром мое решение созрело. Я купил в этом жалком поселке кое-каких продуктов: козьего сыра, хлеба и несколько яиц — это было все, что мне удалось достать. Заказав еще несколько яиц, я упаковал весь фураж с моими рисовальными принадлежностями и, пообещав хозяину вернуться к ночи, отправился в дорогу, рассчитывая на то, что уже на рассвете следующего утра вернусь — если мне действительно разрешат срисовывать эту картину. Весь этот день я решил посвятить попытке, в неудаче которой я был почти уверен.

Так или иначе, я должен был попытаться. В противном случае я бы постоянно думал только о картине, упрекая себя в том, что упустил шанс. Я надеялся, срисовав картину, избавиться от чар, которыми она меня опутала.

После двух часов утомительного путешествия я снова стоял перед черными монастырскими воротами с красным крестом над ними, снова дергал за веревку колокольчика и, как и прежде, услышал в ответ его резкое, визгливое, леденящее душу звучание.

Я рассчитывал, что моя добрая знакомая — привратница — выразит хоть малейшее удивление по поводу моего возвращения. Но нет! Ни один мускул не дрогнул на ее белом, неподвижном лице. Ее взгляд был таким же пустым, и ее голос не выдавал ни малейшего намека на удивление, когда она, открывая мне, посмотрела на меня и, будто совершенно чужого, спросила:

— Что вам угодно?

— Я хотел бы видеть госпожу настоятельницу.

— Это невозможно, сударь.

— Почему невозможно?

— У нас нет комнаты для приема гостей, так как здесь не бывает посторонних.

Чтобы напомнить ей о нашем старом знакомстве, я ответил: «Это вы мне уже вчера говорили, добрая сестра Анжелика».

Однако, по-прежнему делая вид, что не узнает меня, она повторила: «Здесь не бывает посторонних, так что вы не сможете разговаривать с преподобной госпожой настоятельницей».

— И даже здесь, за воротами?

— Даже здесь.

— Тогда прошу вас передать преподобной госпоже настоятельнице мою просьбу и сказать ей, что я буду ждать ее ответа в церкви.

— Что вам угодно?

— Я художник и хотел бы, чтобы мне разрешили срисовывать картину на алтаре в церкви. Поскольку вход в церковь разрешен, мне, конечно же, не запретят какое-то время находиться там. Я никому не стану надоедать своим присутствием.

— Вы католик?

Поскольку она спросила меня так, будто не знала этого, я ей ответил:

— Я протестант.

— И вы хотите срисовывать образ на алтаре в католической церкви?

— Так как я к тому же художник… — и неожиданно для себя добавил: — может быть, Господь просветит меня.

— Может быть.

— Не могли бы вы теперь передать мою просьбу госпоже настоятельнице?

— Ожидайте!

— В церкви?

— Здесь, перед воротами.

Она собралась уходить. Тогда я добавил: «Скажите, что немецкий художник очень просит госпожу настоятельницу».

Передо мной щелкнул замок черной двери. Я стоял наедине с громадным крестом, окрашенным под цвет пролитой на нем Божией крови. Где-то подо мной, внизу, журчал горный ручей. Плеск воды, доносившийся до меня из черной бездны, напоминал приглушенное рыдание.

Мне пришлось долго ожидать ее перед закрытыми воротами: час, а то и больше. Дело затягивалось, и, мне следовало бы возвратиться назад. Однако что-то словно мистическими узами приковывало меня к этому месту. Одним словом, я остался.

Наконец я получил ответ. Он гласил: «Вы можете войти и можете срисовывать картину сколько угодно, если вы своим поведением не помешаете кому-нибудь в Божьем храме. Однако до вечерней молитвы вы должны покинуть церковь».

Я сказал:

— Передайте мою благодарность преподобной госпоже настоятельнице. Никто не услышит от меня и звука, и до отведенного мне времени я уйду отсюда.

— Я буду по мере потребности приносить вам вино. Кроме того, вы можете рассчитывать на тарелку супа — при условии, что есть вы будете перед церковью или здесь, перед воротами. Правда, наше гостеприимство рассчитано только на самые простые и умеренные вкусы.

— В любом случае доброта ее ко мне слишком велика. Я приму ее с глубокой благодарностью, если мне будет позволено внести пожертвование на бедных.

— Подавать бедным никому не запрещено.

— Значит, я могу остаться?

— Входите.

И я вошел…

Мою работу нельзя было назвать легкой: каждое утро — утомительная двухчасовая дорога, которую мне приходилось отчасти из-за дневной жары, а отчасти из-за нехватки времени преодолевать ни свет ни заря; затем — работа в лихорадочной спешке, прерываемая лишь во время торопливого обеда (тарелка постного супа и к нему — стакан отвратительного вина с одним куском твердого, как камень, серого хлеба). Сазу вслед за тем — снова напряженная работа до тех пор, пока вечерние сумерки и данное мною обещание не гнали меня в нелегкий обратный путь. Правда, по вечерам я мог вдоволь насытиться жарким из мяса козы или ягненка, приготовленным на костре. Однако ночевку в пропитанной грязью и нечистотами, похожей на пещеру пастушьей хижине нельзя было назвать приятной. Счастье, что уже на рассвете мне нужно было вставать и, после чашки неизменного козьего молока, отправляться в дорогу.

Но, вопреки всему, я нисколько не раскаивался в том, что взвалил на себя это бремя трудностей и лишений, так как работа над моей копией всецело поглотила меня. То, что вызвало во мне такое страстное увлечение картиной: смелость рисунка, яркость колорита, гениальная техника — относилось, правда, целиком к сфере живописи.

Всякий раз, когда я вот так сидел в церкви перед моим мольбертом — к счастью, освещение было чрезвычайно благоприятным — и в определенные часы слышал над собой глухой колокольный звон, позади алтаря появлялись монахини и поднимались, одна за другой, на клирос. Мне казалось, будто они, крадучись, входили в дом своего святого и волокли за собой свои смертельно уставшие души и вместе с ними — окровавленные сердца, которые они обеими руками протягивали Господу и Спасителю. Затем, когда они начинали молиться и затягивали песнопения, я пытался по тусклым голосам представить себе их лица. Разумеется, у каждой из них должны были быть такие же бледные неподвижные черты и такой же пустой, угасший взор, как у сестры Анжелики, которую, однако, благодаря ее обязанностям привратницы нельзя было причислить к самым одиноким и отрезанным от мира.

Если мне удавалось на короткое время оторваться от работы, я при первых же ударах колокола выходил на церковную лестницу, чтобы понаблюдать, как эти белые фигуры, одна за другой, выходят из своих домиков и отправляются в церковь. Мне можно было не бояться того, что я помешаю своим разглядыванием святым женщинам, так как за своими глубокими капюшонами они не замечали ничего земного, не хотели видеть ничего суетного. Они шли с опущенными вниз глазами и не решались посмотреть вверх — ни разу!

В высшей степени неожиданным показалось мне сообщение, которое я получил после недели работы здесь и которое внезапно отменило мои изнурительные походы туда и обратно.

Однажды, когда я поедал неизменную монастырскую пищу, ко мне подошла сестра Анжелика, чего до сих пор не случалось.