Один раз Фердинанд остановился, подождал меня и пробормотал: «Я не понимаю, что случилось. Здесь и тогда было пустынно. Но такой мертвой безлюдности не было! Дорогой, правда, давно никто не пользовался, но тут ее, кажется, совсем нет. Что все это значит?»

Я попытался его успокоить: «Вероятно, в монастырь добираются другой дорогой. По этой, в любом случае, могут ходить только козы. Сам посуди: ты больше десяти лет не был здесь, поэтому не должен удивляться тому, что и здесь кое-что изменилось — даже в этой дикой глуши».

— Туда не может быть другого пути!

— Почему это не может?

— Ты сам увидишь.

Я сделал последнюю попытку удержать его от поиска места, с которым были, казалось, связаны такие жуткие для него воспоминания. Кроме того, он был хрупким и больным человеком. Стараясь говорить почти весело, я заметил: «Знаешь, мой мальчик, лучше всего будет вернуться — по крайней мере сегодня. Советую вскарабкаться к той куче камней, которую ты назвал деревней. К тому же я бы совсем не прочь съесть чего-нибудь горячего и жареного. Уж на ягненка там, наверху, мы спокойно можем рассчитывать. Я обещаю приготовить его в таком соусе, что мы сможем устроить роскошный пир. Как — это уже мое дело. А утром мы сможем отправиться к твоему заколдованному монастырю».

— Ладно!

— Итак, ты согласен?

— Абсолютно.

— Тогда поворачиваем назад.

— Поднимайся наверх и жди меня там.

— А ты?

— Я пойду дальше.

— Без меня?

— Жарь себе сам ягненка. А я зайду за тобой завтра.

— Мне кажется, что ты хочешь от меня избавиться.

— Я повторяю: я пойду дальше.

— Этой тропой, которую уже нельзя назвать тропой?

— Другой вообще нет.

— Тогда пойдем этой; все равно ты от меня не избавишься… Подумал ли ты о том, что если мы сейчас пойдем дальше, то вынуждены будем ночевать в монастыре? Тебя это устраивает после всего того, что с тобой вроде бы произошло здесь?

— В любом случае я пойду туда… Судя по дороге, они, кажется, в самом деле ушли из монастыря. Однако почему?

— Какому ордену он принадлежит?

— Это женский монастырь.

Я воскликнул:

— В этой глуши поселились женщины?

— Камальдолянки.

— И у них ты провел все лето?

— Ну да.

— Как это возможно?

— Они разрешили мне остаться.

— В монастыре?

— В маленьком доме, принадлежащем монастырю.

— И там, думаешь ты, благочестивые женщины разрешат нам переночевать?

— Если они все еще там, и если ты…

Он запнулся.

— И если я — что?

— Если ты не боишься духов.

— В которых ты, похоже, веришь?

— В которых я вынужден верить. Пойми: вынужден!

Он произнёс это так необычно и при этом так странно посмотрел на меня, так призрачно (я и сейчас не могу обозначить его взгляд по-другому), что я с трудом скрыл, какое впечатление произвели на меня его тон и взгляд.

Пока я еще обдумывал, что ему ответить, его рука оказалась в моей. Она была холодной и влажной.

«Разве ты не понимаешь, что я бы поплатился за это жизнью, если бы я не был обязан верить? Именно так: „обязан“! Наше милое дитя сегодня было бы живо, если бы все, что случилось со мной в монастыре, мне только пригрезилось», — эти слова он прошептал мне хриплым голосом, почти задыхаясь от волнения, словно выдавал какую-то страшную тайну, причем его рука судорожно сжимала мою и он неотрывно смотрел на меня своим одухотворенным взглядом.

Я вырвал свою руку и воскликнул: «Я не пущу тебя дальше! Я требую, чтобы ты немедленно повернул назад! Я требую этого во имя твоей жены, которую ты очень обижаешь своими выходками».

— Моя бедная жена! — почти простонал он…

В следующий миг он уже отвернулся и быстро зашагал прочь. Так как он не послушался моих увещеваний, а я не мог применить силу, то мне пришлось волей-неволей отпустить его и последовать за ним.

А между тем день клонился к вечеру.

Там, где мы находились, очевидно, уже много лет не ступала нога человека. Лавина горного обвала засыпала прежнюю тропу, а из расщелин между камней пробивались вверх чертополох и заросли колючек. Если бы я теперь остановился и оглянулся назад, то увидел бы, что величественная перспектива Кампаньи бесследно исчезла, словно ушла под землю по мановению волшебной палочки, а ее место заняла каменистая пустыня и дикие скалы. Впереди нас горы разрезала узкая, как щель, расселина, окруженная отвесными, уходящими в небо каменными стенами и лишенная всякой растительности.

Фердинанд устремился к этому ущелью.

Итак, в этой безутешной теснине должен был находиться монастырь, и из года в год там жили люди — женщины. Очевидно, это были души, отвернувшие свои взоры от жизни и мира сего и обратившие их к могиле и небесам. Но чем хуже тогда немедленная смерть и вечность?

Я догнал Фердинанда, ушедшего далеко вперед, и старался дальше не отставать от него. Я слышал, как он бормотал: «Сейчас должны звонить к вечерней молитве… Они, кажется, в самом деле ушли и действительней покинули свой монастырь. Из-за чего?»

— Я бы предпочел, чтобы мы их вообще не нашли. Я бы не мог пожелать лучшего этим беднягам! Любое другое место выглядело бы менее-ужасно, чем это. Кто в состоянии выносить такую жизнь в течение многих лет, не утратив при этом рассудка, «тому нечего терять», выражаясь словами сумасшедшей графини… Скажи мне только одно: как эти добровольные узницы могли жить здесь днями, да что там — неделями — в разгаре лета?

Все тем же хриплым шепотом он ответил мне:

— Она не отпускала меня.

— Кто мог тебя насильственно удерживать в этой скалистой дыре?

— Камальдолянка.

— И ты позволял себя удерживать?

— Я ведь не мог иначе.

— Но тогда ты был до потери рассудка влюблен в нее, так как только этим видом безумия можно объяснить твое бессмысленное пребывание здесь.

— Я — влюблен в мертвую?

— Ты опять со своей… идеей-фикс, — хотел добавить я. Однако взгляд на побледневшее лицо несчастного заставил меня замолчать. И в тот же миг он крикнул: «Вот он!»

Он был там!

Повернув за острый выступ скалы, мы внезапно оказались в самом начале ущелья; перед нами, отделенный от нас пропастью, стоял монастырь; с трех сторон окруженный крутыми, голыми стенами скал, уходящими в небо, а с четвертой стороны средством сообщения с миром служила узкая расселина в скале.

Только участок белой стены с черными воротами в ней и кроваво-красным крестом над ними выдавал здесь присутствие святого места. Я никогда не видел ничего более уединенного, более безутешного!

Кому суждено было войти через ворота в эту юдоль, тому уже не на что было надеяться — не на что!

Однако тропа вела в монастырь, в святое место… всех тех, кто входил через эти ворота, чтобы никогда больше отсюда не выйти; все они, стоявшие когда-то перед этой мрачной дверью, оставляли позади все земные надежды — но все они, без исключения, жили в этом альпийском скиту величайшей и ослепительнейшей надеждой измученного и обремененного заботами человеческого рода: надеждой на безоблачную жизнь после смерти, на духовную близость с божеством и со всеми, которых любили на земле эти заживо погребенные и кого они добровольно покинули, чтобы в назначенный час вместе праздновать блаженное воскресение. Увидев перед собой жилище удалившихся от мира, я не мог сдержать громкого крика ужаса. Фердинанд, стоявший подле меня и с трудом переводивший дух, пробормотал: «Не правда ли, жутко? И в таком жутком месте пережить еще один ужас…» Вне себя я воскликнул: «Зачем ты пришел сюда! Ты ведь болен и постоянно бредишь в горячке! Все, что ты мне рассказал об этом ужасном месте, — не более, чем твои горячечные фантазии!»

— Разве это место — горячечная фантазия? Он там! Все, что я пережил там, было такой же реальностью, как и то, что он сейчас стоит перед нами… А теперь пошли, скоро ночь.

В быстро сгущавшихся сумерках римского летнего вечера мы проделали последний отрезок пути — назад, по внезапно обнаружившейся тропе: она была вырублена прямо в скалах, вдоль пропасти, из глубин которой доносилось журчанье горного ручья. В некоторых местах тропинка была настолько узкой, что в скалу были вбиты железные скобы. Держась за них, мы продолжали наш путь, ощупью продвигаясь вперед, словно паря в сгустившихся потемках над пропастью, между небом и землей.