Но, с другой стороны, он не был серьезно болен. Он беспрерывно работал, ясно осознавал и мысленно анализировал происходящее! И затем — его ранение. Его длительная болезнь вследствие этого призрачного и в то же время такого реального удара кинжалом не была плодом его воображения. Никто ведь не может вообразить себя смертельно раненным.

Чем больше я стремился осмыслить все это, чем настойчивее я пытался найти хоть какое-то разумное объяснение, тем большие смятение и тревога охватывали меня. Мне действительно нечего было предложить бедняге, кроме своей руки, крепко сжимавшей его руку.

С нетерпением я ожидал рассказа о дальнейшем развитии событий. Призрак дал Фердинанду поручение. При первой же попытке выполнить его должно было выясниться, что мой несчастный друг…

Я оставляю фразу незаконченной…

Фердинанд продолжил свой рассказ:

«…Ты, вероятно, хочешь знать, что случилось дальше. Так вот: едва я настолько собрался с силами, чтобы с посторонней помощью взобраться на лошака и держаться в седле, я покинул этот дом и эти места. Накануне вечером я, опираясь на палку, приковылял в церковь.

Там стояла моя незавершенная копия!

Мою работу нельзя было назвать плохой. Но только в сравнении со своей копией я смог оценить истинные достоинства оригинала. Только сегодня они открылись мне во всем своем блеске.

Никому не известный художник, принявший смерть от руки палача, был поистине вторым Джорджоне!

А лицо камальдолянки, этот юный, очаровательно страстный женский лик — как хорошо, как до ужаса хорошо знакомы мне были теперь эти восково-бледные черты, которые однажды причинили столько зла и которые были словно слепком с ее демонической души.

Но при одной только мысли о том, чтобы взять картину с собой и тем самым превратить всю мою жизнь в пытку, мне становилось жутко. И без того она стала роком, неотступно преследовавшим меня: кровь, сочившаяся из сердца камальдолянки на светлые одежды Воскресшего из мертвых, смешалась теперь и с моей кровью и плотью.

Я также был побежден сестрой Магдаленой, однако уже после ее смерти!

Трясущимися руками я вынул холст из рамы, скатал его в трубку и вышел из церкви. Как раз в это время колокол возвестил о начале вечерней молитвы. Казалось, будто это не пронзительный колокольный звон, а голос злого духа нарушает торжественный покой вечера в этом уединенном месте.

Я стоял на верху церковной лестницы и в последний раз наблюдал за тем, как открываются черные ворота в белой стене, как из белых цветников выплывают женские фигуры в белом и медленным, беззвучным потоком вливаются в церковные ворота.

И тут случилось то, чего я меньше всего ожидал: низко склоненные головы неспешно и молчаливо шедших женщин вдруг, как по команде, поднялись вверх и повернулись в мою сторону. Их глаза разом устремились на меня в едином пустом, угасшем и безнадежном взгляде; этим взглядом они приветствовали меня как одного из тех, кто теперь принадлежал их общине: общине заживо погребенных.

Приближалось время моей последней ночи в этом доме!

До полуночи я бодрствовал на своем ложе. Когда монахини запели псалмы, я встал и, взяв картину, вышел во двор; затем я положил ее на могильную плиту сестры Магдалены, поджег и дал ей сгореть дотла, с жадным любопытством рассматривая кроваво-красный отсвет пламени на могильном камне.

На рассвете Чекко со своим мулом был уже здесь. Он взвалил на славного Чекку мои вещи, помог мне взобраться в седло, и мы отправились в путь.

Ворота мы обнаружили открытыми настежь и стали ожидать появления привратницы. Но сестра Анжелика не появлялась! Чекко звал и искал ее всюду. Однако ее нигде не было. Мальчик ухватился за веревку колокольчика и стал звонить. Но она не пришла, словно тоже стала не видимым для нас призраком. Не попрощавшись с ней и не поблагодарив, я должен был идти оттуда — прочь, прочь, и как можно дальше!

А потом? Что было дальше?

Я не смог сразу пойти туда. Я имею в виду то место, куда я был послан. Мне нужно было какое-то время оставаться в Риме. Силы моего организма были сильно подорваны, и мне пришлось пережить еще много тяжелых дней и еще больше — ночей.

Призрак сестры Магдалены больше не навещал меня, однако он был в моей душе.

Потом я пошел „туда“…

Это было длительное путешествие. Я прибыл туда, стал искать указанную улицу и дом и, в конце концов, нашел их.

Кроме того, семья, носившая названное мне имя, действительно жила там!

Дом оказался старинным дворцом, принадлежавшим одному из именитейших княжеских родов Италии.

Я передал этим людям то, что мне велено было сказать.

В моих словах крылась разгадка одной тайны, бывшей семейным проклятием. Я сделал разоблачения, которые имели далеко идущие последствия не только для этой знаменитой семьи, но и для всей политической жизни Италии.

Я выполнил данное мне поручение.»

«Закоренелый северонемецкий протестант, в Риме я стал католиком. Меня побудила к тому какая-то сила внутри меня, подавлявшая все остальные чувства. Это призрак, бывший во мне, принудил меня к этому.

Я заказал в Риме мессу по-душе покойной сестры Магдалены из Падуи. Каждый год должны были служиться мессы по ее душе.

И теперь их все еще служат.

Только спустя несколько лет я женился. Жена была моей первой юношеской любовью. Мы уже давно могли бы пожениться и стать счастливыми. Но я все никак не решался связать жизнь любимой женщины со своей: я боялся призрака внутри меня!

Я ощущал постоянное присутствие призрака не только во всех моих мыслях и чувствах, но и в моем искусстве. Я стал мистиком. Вы все знали об этом. Но никто из вас не знал, как я стал таким. Теперь об этом знаешь ты — единственный, кроме моей жены, человек на этом свете.

Я имел успех как художник, как это ни странно, именно благодаря моим мистическим проблемам. Я был счастлив в браке. У меня появились новые друзья. Я, наконец, стал отцом милого ребенка. Мы молились на нашу маленькую дочь, она была нашим общим кумиром…

Но я забыл еще кое-что сказать тебе.

Прежде чем жениться, я признался моей невесте в том, что в моей жизни есть тайна, которую я не раскрою даже ей, и что ничто не вынудит меня открыться. Я просил ее помочь мне нести это тяжкое бремя; я умолял ее никогда и ни за что не пытаться узнать что-либо об этом — я требовал от нее клятвы.

Она поклялась мне и не нарушила слова.

Но несмотря на всеобщее признание меня как художника и любовь моих верных друзей и доброй жены, несмотря на то, что в улыбке нашей прелестной дочурки я видел весь свет своей жизни, я оставался печальным и несчастным человеком.

Все чаще и чаще я погружался в меланхолию. Я больше не мог работать, уединился от людей и, в конечном итоге, был помещен в заведение для душевнобольных с тяжелым психическим расстройством.

Бремя тайны было невыносимым!

Наконец мое терпение истощилось.

Я почувствовал, что окончательно сойду с ума, если буду дальше продолжать молчать. Но мне нельзя было терять рассудок — во имя моей доброй жены-и милого ребенка!

И тогда я все рассказал ей.

Она не хотела слушать. Смертельно побледнев, она умоляла меня ничего не говорить ей. Она заклинала меня — во имя Бога, ради счастья нашего ребенка — молчать!

Но я говорил.

На третий день после того, как я рассказал все моей жене, наш ребенок заболел, и еще через три дня наше дитя скончалось».

Я обнял несчастного и плакал вместе с ним — плакал по нем, по его ужасному безумию! Потом я обратился к нему так, как должны обращаться к ближнему и как только друг может обратиться к другу. Со всем отпущенным мне Богом красноречием, вкладывая в слова всю силу моих чувств, я заклинал его не грешить против себя и против жизни несчастной жены! Ибо грехом было усматривать в смерти своего ребенка демоническую месть, а не естественную причину.