— Наша преподобная мать-настоятельница изволит осведомиться, как долго вы еще будете здесь срисовывать? — сказала она.

— Я помешал кому-то, меня прогоняют? — спросил я.

— Если вам еще осталось много работы, вы можете при желании получить здесь приют.

— В монастыре?

— Мне нужен ваш ответ.

Приятно удивленный, я воскликнул:

— Госпожа настоятельница действительно очень добра! Дальний путь каждое утро и каждый вечер очень затрудняет мою работу. Но где мне тут может быть предоставлено убежище?

— Мне велено показать его вам.

— Большое спасибо!

— Идемте!

Крайне взволнованный, я последовал за сестрой… Между высокими стенами, разделявшими домики и цветники монахинь, — по моим подсчетам, их было двенадцать, — и внешней стеной монастыря имелся узкий проход, которым, вероятно, редко пользовались, так как сорняки здесь отнюдь не влачили жалкое существование. По этой заросшей травой тропе мы обошли самую дальнюю келью и вышли на маленькую, также заросшую сорняками площадку перед стеной, которая утопала в зарослях цветущей бузины. Ее запах напомнил мне о родных местах.

Стена окружала домик, на который мне указала сестра Анжелика и где я мог при желании в любое время поселиться.

Прежде чем осмотреть домик — рядом с ним вместо цветника росла бузина, — я поинтересовался о причине его изолированности и очевидной неухоженности:

— Этот дом уже не относится к монастырю?

— Разумеется.

— И поэтому я могу здесь поселиться?

— Он находится за пределами монастыря. По крайней мере, сейчас.

— Значит, раньше он тоже служил убежищем какой-то сестре?

— Время от времени.

— Почему только время от времени?

— В доме раньше находился карцер.

— О… вы сказали «находился раньше». Значит, карцер находится теперь в другом месте?

— За воротами монастыря.

— Могу ли я знать, почему дом сейчас не используется по своему первоначальному назначению? Может быть, его закрыли из-за малярии?

— В этом случае преподобная госпожа настоятельница не предложила бы его вам в качестве жилья.

— Вы правы. Извините.

— Вы хотите осмотреть дом?

— С удовольствием.

— Тогда пожалуйста.

— Вы меня не проводите?

— Я подожду здесь.

Таким образом, дальше я пошел один… Пройдя через запущенный дворик, в котором росла милая немецкому сердцу бузина, я подошел к дому, дверь которого, как и сейчас, была открыта настежь. Сразу же мне бросился в глаза длинный узкий камень, всаженный в землю перед входом, на котором под изображением креста стояла следующая надпись: «Сестра Магдалена да Падуя. Двадцати лет. Господь да смилуется над грешницей».

Ты можешь сам прочесть эту надпись.

Я очутился в комнате, служившей прибежищем кающейся грешнице. Свет проникал сюда только через дверь. При закрытой двери комната напоминала глухой склеп. В задней стене я обнаружил небольшое отверстие, наспех заколоченное досками. Возможно, прежде через него бывшей обитательнице карцера передавали пищу. Непосредственно к комнате примыкала маленькая часовня. В ней также не было окон, так что и туда не проникал свет. Таким образом, дом состоял только из этих двух комнат.

В часовне находились еще алтарь и скамеечка для молений; в карцере еще стояла койка. Она была встроена в стену высоко над полом и располагалась напротив двери, как раз под тем заколоченным отверстием.

Я должен был воспользоваться гостеприимством монастыря и стать обитателем этого покинутого дома!

Правда, мне было немного не по себе, но я приписал это чувство моему живому воображению. Оно постоянно рисовало мне это заброшенное строение в его прежнем предназначении со всеми его кающимися грешницами, которых заточали здесь в наказание за их прегрешения. Было ли наказание строгим и за какие прегрешения?

А какое человеческое горе здесь возносило стенания к небесам, ко всемилостивому, всепрощающему Богу! Какие вздохи, какие рыдания, какие горестные вопли слышали эти стены? Какие признания здесь произносились небесам, сколько холодного пота и слез, сколько крови, пролитой в угаре самобичевания, было принесено в этом пристанище в жертву горю!

И все-таки я решил здесь остаться!

Милая сердцу бузина пахла так сладко, так нежно шелестело в ее ветках. Всему виной была милая сердцу бузина, что я в ужасе не отшатнулся от этой двери, как если, бы вдруг увидел за ней голову Медузы — хранительницы и злого гения этого места.

В тот же день я вернулся в пастушью деревню, сложил мои пожитки, купил кое-каких продуктов, рассчитался с хозяином и, попрощавшись с ним, на следующее утро взвалил свое имущество на спину мула, который принадлежал монастырю и которого для этой цели предоставили мне добрые женщины.

Казалось, все население сочло меня безумцем. Так как тот, кто по доброй воле, да еще и ради развлечения шел в это место, внушал страх даже жителям дикой Сабины; такой человек не мог быть в здравом рассудке: «Ма che volete? E Inglese!». [15]

Мул, который вез на своей спине все мое имущество, был замечательным существом по кличке Чекка; мальчишка же, который обычно водил в монастырь этого мула, а сегодня — меня, носил благозвучное имя Чекко. Чекка останавливался возле каждого жалкого кустика — утолить голод, а Чекко для расширения своего кругозора хотел узнать от меня, живут ли в Америке немцы и не тоскуют ли они иногда по человеческому мясу. Пока Чекка утолял свой острый голод терновыми ягодами, я пытался утолить жажду к знаниям у Чекко. Так, добившись полного взаимопонимания, мы достигли черных монастырских ворот под красным крестом, через которые Чекка обычно входил один, в то время как мальчика Чекко, если он не изъявлял желания помолиться в церкви, здесь останавливали. Сегодня же им обоим было разрешено сопровождать меня по узкому проходу между стенами к бывшему дому грешников и грешниц.

Дом был приведен в порядок, а койка карцера, в котором совершала покаяние и умерла сестра Магдалена, была выстелена свежевысушенной травой и застелена чистыми одеялами. Позаботились также и о столе со стулом, а алтарь в совершенно темной прежде часовне старательная женская рука украсила сверху донизу прекрасными цветами: лилиями и левкоями, гвоздиками и розами, мальвами и маргаритками — и все они были белоснежными! К тому же весь двор буквально купался в свете цветущей бузины, которая наполняла его и весь дом родными запахами.

Менее чем за час я уютно обустроился и теперь мог чувствовать себя «Фердинандо да Монако, отшельником из Камальдо» и к тому же очень важной персоной. В любом случае, романтики здесь было более чем достаточно.

Сестра Анжелика сообщила мне, что за двухразовым питанием, на которое я мог рассчитывать в монастыре, я должен буду сам приходить в определенное время и в определенное место. Пообедать я мог в половине двенадцатого дня, поужинать — в половине восьмого, а место, куда сестрой Анжеликой доставлялась еда, находилось в начале тропы, ведущей к моему скиту. Я готов был нести расходы по моему содержанию и предложил максимально высокую сумму. Мне разрешили, однако, уплатить только треть той небольшой суммы, которую я охотно бы пожертвовал добрым женщинам.

Когда я впервые сел за свою одинокую трапезу, уже смеркалось. Как настоящий немец, я вынес мой стол наружу и сидел теперь в зарослях бузины, как в тенистой беседке. Совсем рядом со мной находился надгробный камень той Магдалены из Падуи, вина которой была, вероятно, так огромна и покаяние таким незначительным, что ей даже после смерти было указано место в Одиноком карцере, вдали от ее менее отягощенных виной и более просветленных искуплением сестер во Христе — притом она была еще такой юной: всего двадцать лет!

Какая жизнь и какая смерть!.. Теперь я делил кров с ее мертвым, давно истлевшим телом; разве что ее уложили в более прохладную постель.