— Прекрасно. Постойте-ка, моя секретарша сказала, что вы из Гарварда. Вы, наверное, необычайно одаренная.

Она покачала головой, смущаясь от того, что он тратит на нее свое драгоценное время. А про себя отметила, что молодая женщина была его секретарем, а не сестрой.

— Вот вы в Израиле, сразу же после окончания последней войны, в Еврейском университете и, видимо, думаете здесь остаться. Стать врачом и жить подле матери.

— Нет!

Доктор Езар внимательно пригляделся к Жени. Лицо его на мгновение посерьезнело и сделалось необычайно старым — высохшим, как древняя рукопись. Потом вновь оживилось, врач улыбнулся.

— Совершенно правильно. Здесь нигде вы не получите такой хорошей и престижной подготовки, как в Гарварде.

— Но я не поэтому…

— Не поэтому? Так-так. Что ж, в моем возрасте свойственно ошибаться. Так вы — туристка и пришли осмотреть университет?

Он улыбался ей, и у Жени появилось чувство, что он ее понимал.

— Не совсем, — Жени ощущала, что он читает ее мысли, те, что она сама скрывала от себя. С ней бывало так и раньше с людьми, кого она считала великими. Но в этом тщедушном старичке, герое медицины было нечто большее. И Жени с изумлением услышала собственные слова:

— Я бы и хотела жить подле матери, но боюсь.

Нисколько не удивляясь, он кивнул, как будто она сделала замечание о погоде.

— Это славная страна для врачей. Приходится много лечить — и души, и тела. Страна, где раны вновь открываются под шрамами или гноятся, пока не становятся опасными. Еще кофе? Нет? Самая решительная страна и самая бесшабашная в мире. Здесь нет ничего невозможного, но требуется постоянное переливание надежды.

Я родился давным-давно в Польше. Учился в Англии. Подружился с Хаимом Вейсманном. Был рядом, когда в 1917 подписывали Балфурскую декларацию, и здесь, в Израиле, когда создавалось государство и он стал нашим первым президентом.

Я прожил очень много. И в любой другой стране был бы уже на пенсии. Но в Израиле пенсии быть не может. Здесь постоянно требуется лечение.

Жени напряженно слушала. Слова доктора Езара, казалось, имели для нее особое значение. «Гноящейся раной» был Миках, чья страсть противостояла любви. Надежда — врачевание. Он советовал излечить разрыв с матерью, остаться в Израиле и найти здесь умиротворение.

Но она им не принадлежала.

— Мой отец — не еврей.

— И мой тоже, — улыбнулся доктор Езар. — Как говорите вы, американцы, не может же всем так везти.

Жени улыбнулась в ответ:

— Я пойду, я вас отрываю от дел. Познакомиться с вами была и впрямь большая честь для меня.

— Вы уверены? — его глаза блеснули. — Значит, правда, что я умею обходиться с красивыми женщинами.

Он проводил Жени до двери:

— Заходите еще. Окажите и мне честь.

Они пожали друг другу руки.

— Доктор Езар? — решилась спросить Жени. — А можно лечить других, если не излечилась сама?

— Лучший способ вылечиться, — заверил ее врач.

Она вернулась в больницу. Яков был все еще в операционной. Операция должна была длиться до десяти, а потом его должны были перевести в реанимацию. До утра посещения были запрещены.

— Спасибо, — поблагодарила Жени медсестру. Выйдя из больницы, держа рюкзак, который накануне оставляла в камере хранения госпиталя, она махнула рукой такси.

— Отвезите меня в американский отель.

— В какой?

— Неважно, — Жени откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Цена не имела значения. Ей необходимо побыть в прохладе, где бы ее никто не побеспокоил.

В сияющей, отделанной пластиком комнате она крепко уснула на первой, попавшейся ей с момента приезда в Израиль, удобной кровати. Проспав тринадцать часов, проснулась голодной и отдохнувшей — почувствовала себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы: тело окрепло, голова ясная.

Она потянулась и посмотрела на окно, откуда сквозь ставни пробивались солнечные лучи. Хорошее состояние показалось ей даром ниоткуда, и она вспомнила маленького человечка, примостившегося у края стола. Да, оптимизм и трезвость ума подарил ей Соломон Езар.

Жени открыла ставни и плеснула на лицо холодной водой. Двигаясь, она все же ощущала еще в теле усталость. Впервые за несколько месяцев как следует отдохнув, она поняла, насколько сильно вымоталась, оказалась на грани истощения. И решила остаться в этой комнате на несколько дней: навещать Якова и побродить, как туристке, одной по городу. После напряжения последних лет, больше всего ей нужен был отдых.

Вымыв волосы, приняв душ и набросив на себя смятую одежду, решила сегодня же купить себе новую, вместе с тальком и туалетной водой — пора было встряхнуться и всерьез заняться собственной жизнью.

После завтрака она направилась в больницу. Операция продолжалась до полуночи, и Яков до сих пор еще не пришел в себя.

Жени забеспокоилась и попросила о встрече с дежурным хирургом. Совершенно измотанный, он вышел к ней через полчаса. Сомкнул ли он глаза в прошедшую ночь? — подумала Жени.

— Ничего не понимаем, — безнадежно сказал он. — У анестезиологов нет никаких объяснений. Делаем все возможное, чтобы его оживить.

И она осталась в комнате для посетителей. В одиннадцать тридцать ей сообщили, что пульс Якова слабеет и давление опасно понизилось. А в два — хирург сказал, что Яков умер.

— Жаль, он был славным малым, — извинился он.

— Но почему? Почему?

— Не знаем. Во время операции возникли осложнения — мы обнаружили несколько осколков кости, их потребовалось удалить. Но сама операция прошла успешно. Наверное, сердце. Тромб. Мы хотим провести вскрытие.

Жени покачала головой и медленно вышла. Ответов не было нигде. Медицина была сплошной неясностью. Доктор сказал, что операция прошла хорошо, но Яков умер.

Почему, черт возьми? Жени шла все быстрее и быстрее, почти побежала. В соседнее здание, по коридору, к двери со стершейся табличкой.

— Могу я видеть доктора Езара? Только на одну минуту? — спросила она секретаря.

Женщина нахмурилась:

— Сейчас он занят. Он ведь вам не назначал?

— Нет, — Жени вышла из приемной и медленно поплелась еле волоча ноги. Не оставалось больше ничего, как вернуться в гостиницу и спать. А потом она вернется в кибуц и начнет залечивать разрыв с матерью.

Она открыла дверь. Солнечный свет ослепил, мир взорвался перед глазами, и ее отбросило в сторону.

Взрыв разметал землю, сдвинул с места кирпичи и камни, поднял их в воздух вместе с осколками стекла, бетона, дерева и железа и обрушил вниз на кричащих и разбегающихся в разные стороны людей.

Через несколько секунд за первым взрывом последовал второй, меньшей силы, а затем наступила тишина. Жени поднялась на ноги и увидела, что фасад противоположного здания, как в замедленной съемке, рушится внутрь. Она почувствовала на щеке что-то теплое, тронула рукой и заметила на ладони кровь.

Люди уже не кричали, но стонали и плакали — сидели и лежали на земле. Жени обтерла ладонь и бросилась к ближайшему: он лежал в расплывшейся луже крови.

Юноша, почти мальчик, лицо которого не знало еще бритвы. Левая часть головы раздроблена, глаз выпал из глазницы. Левая рука оторвана и лежала в нескольких футах от него. Жени склонилась над ним и стала рвать по швам свое платье на жгуты и бинты. Кровь, бившая из ран, за секунды уносила жизнь.

Жени попыталась остановить кровотечение, обмотав юноше голову и перетянув артерию руки. Она не знала, как вправить в глазницу глаз, и единственными инструментами были ее пальцы, покрытые кровью и грязью.

Она продолжала рвать платье, делая новые бинты. Подвязала связанной в кольцо лентой глаз, чтобы удержать его на весу. Движения были механическими, на раздумья не оставалось времени.

Платье было уже изорвано до пояса. Кровотечение уменьшилось. Кровь текла теперь не ручьем, но струйки еще просачивались через ткань. Она рванула лиф, но материал устоял, потянула еще и тут же отпустила, почувствовав прикосновение к плечу. Мужчина отстранил ее и с напарником вдвоем они стали укладывать мальчика на носилки. Подняв свою ношу, они побежали к грузовику с заведенным мотором, и как только влезли в него, тот загрохотал по камням. Наблюдая, как переваливался из стороны в сторону грузовик, направляясь к госпиталю, Жени подумала, насколько болезненна для раненых эта поездка.