Он грубо ее поцеловал и отпихнул от себя, она вгляделась в его лицо.

— Нет, — заявил он с внезапной решимостью. — Мы не можем весь остаток жизни быть врозь. Ты должна получить развод.

— Но это не проблема. Пел не будет возражать. Дело в тебе и во мне…

— Развод! — настаивал он и вновь привлек для поцелуя. Жени не возражала, чтобы, выйдя из парка, они вернулись в ее спальню.

Когда Торе Джой исполнился месяц, Жени послала поздравительную открытку. Все это время она не получала вестей от Дэнни.

Минутная мечта, осязаемая не более, чем облака. Жени была глубоко уязвлена, хотя и убеждала себя, что все к лучшему. Что бы они не решили, в один прекрасный миг Дэнни все равно бы улизнул. Она ведь с самого начала знала, что ничего не получится. Еще восемь лет назад, задолго до свадьбы, в День Благодарения 1963 года, когда они в первый раз любили друг друга.

Она понимала это еще тогда, и с тех пор ничего не переменилось, кроме того, что утекли годы. Но с годами она стала более уязвимой. В двадцать семь более открытой для сомнений, чем в девятнадцать. «Неужели это зрелость, — грустно размышляла она, — различать оттенки вещей, а не видеть только белое и черное?»

По крайней мере она не обидит Пела. Просить его о разводе и сказать, что любит другого, значит серьезно ранить его. И вовсе необязательно: «другой» был словно перелетная пташка, летний гость. Причинил ей боль, но она не передаст эту боль Пелу, мужчине, который ее все еще любит.

В сентябре Жени получила фотографию двухмесячной Торы Джой. И так же ни слова от Дэнни.

В ноябре, когда птицы устремились на юг и в Центральном парке прекратилось цветение, Жени перестала ждать.

Она ехала с Пелом по Парк драйв в его машине с шофером. Пел заехал за ней в госпиталь после работы и сказал, что нужно поговорить. Наступал вечер, солнце уже село, и голый парк был сплошной тенью. Жени чувствовала, как напряжен Пел. Он сидел очень прямо на заднем сиденье лимузина и каждый раз, когда они проезжали под фонарем, быстро моргал.

Говорил он безликим голосом, почти помертвевшим от усилия сдержать чувства.

— Я снова переменил работу. То есть, я все еще в Международном валютном фонде. Но теперь меня направляют за границу. В чем заключается работа, станет яснее там, но в основном я должен буду вести переговоры с экономистами различных стран с целью стабилизировать национальные валюты. Начну с Вены, хотя через несколько месяцев могу оказаться в Югославии. Срок командировки не определен.

Жени ждала. Между ними на заднем сиденье было не меньше фута. Его официальный тон сковывал их обоих, но Жени поняла, что этого он и добивался.

— Я выставляю дом на продажу, Жени.

Машина затормозила перед красным светом, и Жени услышала собственные слова, произнесенные звонче обычного:

— Ты просишь меня о разводе?

Пока не сменился сигнал светофора, он не отвечал, потом повернулся, быстро моргнул и попытался улыбнуться, положил руку на кожу сиденья между ними. Жени накрыла ее своей ладонью.

— Я надеялся… — теперь его голос звучал естественно. — Все это время — четыре года. Нет, больше, Жени, — четыре с половиной…

— Я знаю, — прошептала она.

— Надежда — это тюрьма.

Странная улыбка, подумала она. Ее муж похож на отца.

— Тюрьма, — эхом отозвалась она. Почему же она ничего не предприняла, чтобы его выпустить.

— Это не твоя вина, Жени. Я сам был своим тюремщиком. Но теперь я уезжаю из страны и расставание должно быть незапятнанным, — он неодобрительно рассмеялся непроизвольной шутке. — Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

В конце парка он спросил ее, не хочет ли она поужинать. Жени не ощущала голода и сказала, что хотела бы побыть одна.

Пел открыл было рот, чтобы попытаться ее переубедить, но лишь печально кивнул и, наклонившись вперед, распорядился шоферу поворачивать. У дверей дома Пел поцеловал ее так же мимолетно, как в тот вечер, когда они ходили в «Ла Каравеллу». Но теперь касание губ не напоминало первый поцелуй. В нем не было сладости обещания, только горечь прощания с любовью.

Они встретились снова в начале 1972 года, чтобы подписать бумаги, прежде чем Пел уедет в Европу. После этого оба оказались свободными, но Жени восприняла свободу, как потерю. Она говорила о своем браке, как о формальности, но сама не ожидала, что старые чувства вспыхнут, когда эта формальность у нее будет отнята. Многие годы Пел не был ей мужем, но оставался другом, словно брат, связывал с единственной семьей, которая у нее была в Америке. Лекс и Филлип умерли. Мег не хотела ее видеть после письма дочери. А теперь от нее уходил и Пел. Он оставался для нее тихой гаванью, в которой можно укрыться во время шторма. Но он уезжал из Америки, теперь уже не муж, и Жени снова должна была выплывать сама.

Год 1972/73 стал пятым годом Жени в интернатуре. Из общего отделения она перешла в хирургию и выбрала специальностью ортопедию, потому что чувствовала, что глубокое знание костей необходимо для реконструктивных и пластических операций. Из всех отраслей хирургии, ортопедия требовала больше всего физической силы, и Жени была единственной женщиной на этаже.

В ту неделю, когда она приступила к работе, ее шеф доктор Крис Соренссен уехал в отпуск. Его заменил хирург, чье самомнение и связи привели его в штат госпиталя. Вскоре Жени обнаружила, что доктор Радьярд Блеквелл ставит себя почти что превыше всего. Выходец из Англии, он смотрел на американцев сверху вниз. А как зрелый самец, звал женщин любого возраста «девушками» и рассматривал их естественными жертвами для грабительских развлечений.

В кабинете доктор Блеквелл планировал операции на следующий день. На верхних ребрах — он пальцем показал предполагаемый разрез, проведя линию по груди Жени от ключицы через левую грудь и сосок. Застигнутая врасплох, она сначала никак не отреагировала, но в следующее мгновение подпрыгнула со стула и попятилась назад.

— Я вам не анатомическое пособие, — закричала она на него.

Врач лениво улыбнулся. Его блеклые тонкие волосы лежали наискось через лоб, ниже под белесыми ресницами серели глаза.

— Я — хирург, — настаивала Жени.

Он с удивлением оглядел ее, и Жени поспешила вон из кабинета. В своем возмущении она собиралась немедленно сообщить о происшедшем, но через несколько шагов поняла, что это бесполезно. Жаловаться было некому, кроме как главному врачу хирургического отделения. И к тому же они с Блеквеллом были наедине. Что значили ее слова по сравнению с утверждениями законного члена персонала госпиталя.

На следующий день, когда они мыли руки, Блеквелл назвал ее по имени. Она ответила ему «Радьярд». Врач нахмурился. Она чувствовала его враждебность и гадала, сколько сможет с ним проработать. Во время всех процедур он вел себя с ней, как с сестрой, а не как с ассистирующим хирургом. А когда операция подошла к концу, попросил принести ему кофе. Жени отказалась и поняла, что приобрела врага.

В следующий понедельник в отделение возвратился доктор Соренссен. При первой же встрече Жени почувствовала облегчение — он разительно отличался от Блеквелла, человек, которому можно было доверять. Несмотря на нордическое имя, Крис Соренссен оказался черноволос, с темными глазами и овалом лица походил на славянина. Когда Жени узнала, что его мать финка, и рассказала о Круккаласах, особенно о Минне, та напомнила ему его бабушку, которая и в восемьдесят семь лет все еще ежедневно работала за столом, иллюстрируя детские книги.

Они сразу же стали называть друг друга по именам. По диплому, вывешенному в раме на стене, Жени подсчитала, что он старше ее лет на семь или восемь, хотя по виду ему можно было дать от двадцати пяти до сорока пяти. Крис откровенно обожал женщин: бабушку, мать — садового архитектора, прабабушку, которая дожила до девяноста шести, курила сигары, пила шнапс и до девяноста лет ездила на велосипеде.