В десять его еще не было, да Жени и не ждала его вовремя. Нет, не ждала, убеждала она себя, хотя сегодня вечер был особенным.

В половине одиннадцатого Жени почувствовала легкое раздражение. Неужели хоть на один вечер нельзя поставить на первое место их счастье и личную жизнь?

В одиннадцать она забеспокоилась и позвонила в клинику. Ночная сестра сообщила ей, что видела, как Макс уходил еще до девяти. Нет, он не сказал, куда собирался.

Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Испытывая огромное облегчение, Жени схватила трубку уже на первом звонке. Макса она давно простила.

Но голос был не его.

— Доктор Сареева?

— Да.

— Говорит капитан Морган, полицейский участок Кармеля. Произошла авария. Мне очень жаль, но доктор Боннер…

— Нет! — закричала она.

Отсутствие Макса в клинике и в ее жизни, словно постоянная боль, создало пустоту. Но боль временами становилась острой и Жени сгибалась от непереносимой потери. Только одиночество и бессмыслица вокруг. Не хотелось расчесывать волосы и умываться, не было сил бегать по утрам. Но потом она представляла, как Макс говорит: «Черт побери, детка, тебя ждет работа», и заставляла себя улыбаться в присутствии пациентов, сосредоточить все свое внимание на их проблемах.

Она так и не узнала, была ли катастрофа случайностью. Может быть, Макс так устал, что был невнимателен за рулем. А может с дороги его согнал страх, страх, что он недостаточно хорош для Жени, слишком стар или страх самого счастья, в которое никак не мог поверить.

Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Но когда Чарли предложила приехать и побыть с ней несколько дней — одной или с Т.Дж., Жени попросила ее остаться дома. Лучше было окунуться с головой в работу в надежде, что, как и в прошлом, работа поглотит ее всю.

В клинике, как прежде Макс, Жени работала по четырнадцать часов: вместе со своими делала и его операции. Таким образом она оплакивала его, собственной жизнью воздвигая ему памятник.

И через десятилетие после войны в Юго-Восточной Азии ветераны продолжали поступать в клинику, хотя поток искалеченных и начал сокращаться. Пустующие койки Жени стала отдавать детям с врожденным уродством. Как и пострадавших на войне, их принимали бесплатно. Жени передала другим почти всю административную работу, а свое время посвящала хирургии и исследованиям. Она снова начала писать статьи для профессиональных журналов и продолжала испытывать новые методы. Ее слава новатора распространилась далеко за пределами медицинских кругов, а непосредственной специальностью стала верхняя и средняя часть черепа, особенно синдром Тречера Коллинза.

Она отказывалась давать интервью и избегала вокруг себя шумихи. И вовсе не «скромность», как предположил когда-то «Вог» заставляла ее с подозрительностью относиться к репортерам. Напротив, она чувствовала себя уверенной, как никогда, и часто переходила границы традиционных методов. Но беседы с газетчиками казались ей ненужной тратой времени. Ни к чему было заботиться о своей репутации или привлекать внимание к клинике. Каждый натиск со стороны репортеров оборачивался новым потоком пациентов, которым приходилось отказывать. Даже с дюжиной новых комнат и девятью постоянными хирургами они не могли обеспечить и тех, кого приводила сюда молва. А журнальные статьи к тому же могли возбудить у читателей неразумные и нереальные надежды.

Жени избегала и встреч с представителями медицинских и научных изданий. Это они так превознесли Вилльяма Ортона, соорудили ему такой пьедестал, на высоте которого он стал недоступен даже для официального расследования.

Постепенно пресса оставила ее в покое, и Евгения Сареева стала фигурой возвышенной и загадочной: высший авторитет в определенных областях хирургии, деловая женщина, сумевшая организовать роскошную и прибыльную клинику, удивительная красавица и человек, бережно охраняющий от посторонних свою личную жизнь.

Она жила среди больных, коллег и персонала клиники, но редко кто из них бывал у нее дома. Через три месяца после смерти Макса она переехала в новый дом, вдвое больше прежнего, но все же скромный по сравнению с соседскими в Кармеле и Дель Маре на западе. После его гибели она не могла оставаться в старом доме. Там она жила сначала с Дэнни, потом с Максом, и ее на каждом шагу подстерегали воспоминания.

Ее новый дом был спроектирован так же просто, как и прежний, но ей очень нравился роскошный бассейн в шестьдесят футов длиной, где она могла плавать днем, защищенная от взглядов посторонних и почитателей.

«Если бы Макс был жив, он бы меня осудил, — иногда думала она, ныряя в прозрачную толщу воды. — Но только поначалу. Потом бы я ему объяснила, почему мне нужны физические упражнения — одновременно чтобы собраться с силами и расслабиться». И в конце концов он бы согласился, что ей необходим шестидесятифунтовый бассейн, подогреваемый большую часть года и освещаемый по ночам.

Иногда, плавая, Жени осуждала себя за то, что заставила Макса поступиться слишком многим. Может быть, если бы она не построила своего крыла, он бы не погиб, жил бы с ней, ворчал на своих больных и возвращал их к жизни.

Но теперь она осталась одна, и как чаще всего в своей взрослой жизни, заполняла время работой. Хотя поток приглашений был нескончаемым — на ужины, в Оперу Сан-Франциско и на балет, на бенефисы и частные вечеринки — большинство из них Жени отклоняла. У нее образовалось много знакомых, масса мужчин хотели с ней сблизиться, и она завела несколько друзей. Но ни с кем из них не сложилось откровенных отношений. Кроме Чарли, с которой она постоянно разговаривала по телефону. А вскоре после переезда в новый дом начал звонить и Пел.

Он постепенно и незаметно возвращался в ее жизнь.

Прислал соболезнование, прочитав в газетах о смерти коллеги, через полгода позвонил, и с тех пор поддерживал постоянную связь.

Во время первого звонка, Летом 1981 года, он хотел передать сведения о ее семье в России. Говорил из Нью-Йорка, где жил уже три года после возвращения из Европы, работал в Фонде и занимался политикой.

По иронии судьбы он узнал о ее родных на открытии художественной выставки. Прежде, живя по соседству с Советским Союзом, Пел так и не сумел ничего выяснить, и вот теперь наткнулся на знакомого в художественной галерее на Мэдисон авеню. Бывший мелкий служащий Посольства СССР, а теперь корреспондент ТАСС, смог кое-что сообщить Пелу за ужином после выставки.

Дмитрий работал в московском Институте механики твердого тела. Он по-прежнему отказывался вступить в КПСС, но его статьи признавались блестящими, и власти благодушно закрывали на него глаза. Его работы публиковались под фамилией какого-то «признанного» физика, но коллеги знали их истинного автора. Дмитрию не разрешалось выезжать за пределы страны, но во всем остальном его терпели и из-за его трудов прощали диссидентство. Жена его, Вера Ивановна, была инженером-химиком. У них родилось двое детей — оба мальчики.

Вера Ивановна! Жени была поражена. Игривая женственная Вера, с ее засушенными цветами, была теперь инженером-химиком и имела двоих сыновей. Ее, Жениных, племянников: как странно иметь родственников в другой части земли, будто живущих на другой планете или в другой эпохе. Вера и Дмитрий всю жизнь прожили вместе. Она околдовала брата в шестнадцать лет. Жени было столько же, когда она встретила Пела. Сложись все по-другому, и у них могли бы быть дети и общая жизнь.

— С твоим отцом, кажется, тоже все в порядке. Его реабилитировали. Он не герой, но больше уже и не враг. Он ветеран войны, получает небольшую пенсию и преподает историю СССР пионерам.

«Неужели дети по-прежнему видят в нем чудовище? — спрашивала себя Жени. — Или отца «реабилитировали» и в физическом плане?

— Могу я ему написать? Им обоим? — спросила она у Пела.

— Попробуй. Перешли письмо мне, а я попытаюсь что-нибудь организовать через своего знакомого из ТАССа.