Наташа складывала чистые пеленки:

— Мы случайно заметили, что ты идешь с Микахом Кальманом. Он сложный человек. Знаешь его историю…

— Не хочу ни о чем слышать, — выкрикнула Жени, — и в двери появились удивленные детские личики: прежде они не слышали, чтобы в детском саду повышали голос.

Жени повернулась к ним спиной и стала доставать стерилизованные бутылочки и соски.

— Терпеть не могу, когда за мной следят, — уже тише сказала она матери.

— Никто за тобой не следит. Просто случайно выглянули в окно. Ты вольна поступать, как знаешь. Но здесь ты новенькая и не разбираешься в тонкостях жизни в кибуце. Миках родился в Германии. Родителей отправили в лагерь смерти. Его воспитывали люди, которые обращались с ним, как со слугой.

Жени наполнила стерилизатор новыми бутылочками.

— Миках очень рано познал ненависть. От нацистов, от приемных родителей. Когда он сам в четырнадцать лет приехал в Израиль, ненависть обратилась против арабов. Он экстремист. Для него единственное решение конфликта — убивать.

Жени вспомнила, что прежняя жена Наума отрицала насилие.

— Догадываюсь, — проговорила она, опуская наполненный стерилизатор в воду, — почему они с Наумом враги.

— Враги — это слишком сильно сказано, — возразила Наташа. — Просто исповедуют разные, может быть, противоречащие друг другу идеологии.

— И поскольку я твоя дочь, то должна быть на твоей стороне и на стороне твоего любовника.

— Это жестоко, — обиженно воскликнула Наташа. — А я тебя считала за друга.

— Друга? Да ты меня почти не знаешь, — она направилась в детскую. Там у перильцев стояла девочка и тянулась кверху, чтобы ее взяли на руки. Сначала Жени прошла мимо, не обратив на нее внимания, потом повернулась и подняла девочку. С ребенком на руках вернулась назад, где стояла, застыв у стопки пеленок, ее мать.

— Извини.

— Извинить? — эхом откликнулась Наташа. Она стояла спиной к Жени и разглядывала руки.

Ее униженная поза взорвала Жени:

— Хочешь сразу всего? — колко бросила она. — Когда тебе угодно, играешь в матери. А я в двенадцать лет научилась обходиться без матери. И в двадцать три переучиваться поздно. Слишком поздно.

Она поставила девочку у Наташиных ног и сбежала по лестнице, выскочила из детского сада и, несмотря на жару, бросилась бегом. В спасительном одиночестве своей комнаты она упала на кровать и расплакалась.

Следующим утром, в десять часов, Жени садилась в небольшой военный самолет, который должен был отвезти ее и Якова в Иерусалим. Ему собирались делать операцию в Хадассахском медицинском центре Еврейского университета, доктор Стейнметц разрешил Жени сопровождать больного.

Жени поправила над его головой бутыль с внутривенным вливанием, проверила, как бежит по трубке жидкость, и надежно, лентой, закрепила иглу на запястье. Яков лежал на носилках с закрытыми глазами. Бинты на голове скрывали его боль. Жени знала это и взяла его за руку. Яков тяжело дышал.

— Готовы? — спросил пилот. Но прежде чем она успела ответить, дверца снова растворилась, и в самолет забрался Миках, усевшись рядом с нею.

Двигатель взревел. Самолет подпрыгнул и взмыл в воздух. Они молчали, но Жени локтем чувствовала его руку. И по руке жар распространялся к ее телу. Губы пересохли. Взглянув на него, она поняла: он пришел за ней — на лице Микаха сквозило удовольствие.

— Ну, так что же? — проговорил он. — Где же твоя мать?

Жени пожала плечами.

Миках улыбнулся, откинул голову назад и замер.

— Нас зачинают, — начал он снова через несколько минут, — вынашивают, рожают. Но первое, что мы познаем в жизни — это расставание.

Его слова напомнили Жени о Пеле.

— Большинство людей слабы, — продолжал Миках. — Они не принимают правды. Пытаются соединить то, что соединить нельзя и называют это любовью.

— Вы не верите, что любовь существует?

Миках сузил глаза:

— Она существует в приверженности. Любовь — не ласки и не сахарные слова. Она — не обожание ребенка и не когда к тебе ластится животное, — выражение его лица стало горьким, голос суровым. — Такая любовь вызывает презрение: любовь-самообожание, любовь-самолюбование. Настоящая любовь сурова. Когда в приверженности к делу, в приверженности к стране, своему народу, забываешь себя. Она требует беспощадности ко всем, кто угрожает делу.

Жени ощутила рядом с собой силу, напряжение его тела. Яков не открывал глаз. Дыхание было тяжелым, но регулярным. Когда самолет приземлился в Иерусалиме, их уже поджидала медицинская бригада и машина скорой помощи.

Они приехали в больницу, и Жени передала историю болезни Якова дежурному хирургу.

— Первая операция назначена на завтрашнее утро, — сообщил ей хирург. Она кивнула и, повернувшись, встретилась глазами с Микахом. Они вышли на улицу и зашагали на юг, «в сердце города», как назвал его Миках, в Древний Иерусалим.

Через несколько минут он потянулся к ее руке, и она дала ему ладонь. Миках повел ее дальше по израненным улицам.

Дома истерзаны осколками, покрыты шрамами войны, крыши сорваны, и там и сям в стенах зияют дыры, виднеется чернота потушенных пожаров. «Здания, как и люди», — думала Жени. Как у тех, в больнице: все раны напоказ и они ждут излечения.

По-прежнему держа ее за руку, Миках шел впереди, поднимаясь по ступеням узенькой дорожки, обрамленной каменными фронтонами, соединяющими дома с каждой стороны. Он остановился ступенью выше и крепко прижал два пальца к внутренней стороне ее запястья:

— Теперь пора. Пошли.

Внезапно он бросил ее руку, и Жени последовала за ним: по камням, испещренным пулями, через толпу, гомонящую на смеси всевозможных языков. Жени едва успевала замечать, что ее окружало, стараясь не упустить из виду быстро идущего впереди Микаха. По узким старинным улочкам они проследовали к маленькому дому с арочным входом, прошли через дворик по лестнице в комнату, в которой был лишь огромный матрас на полу, умывальный столик с кувшином и тазиком, кран с металлическим вентилем, голая лампочка, висящая на шнуре с потолка и бросающая резкий желтый свет на ободранные стены.

Миках крепко обнял ее за талию и притянул к себе, перегнул назад в поясе, бедра оказались крепко прижатыми к нему. Жени заглянула в его черные глаза — текучий огонь. Она почувствовала, как тает ее тело, меняет сущность, сливается с его телом. Миках протянул руку, чтобы выключить свет, и они вместе рухнули на матрас.

Всю вторую половину дня и ночь они занимались любовью. Для Жени это стало очищением, крещением огнем. Она не могла ни о чем подумать, ощущала себя не самой, а новым существом, возрожденным к жизни страстью Микаха.

Он завладел ею сзади. Схватил за волосы, пригнул вниз голову и притянул к себе за ягодицы — устраивал собственное удовольствие. Потом, когда он насладился ею, освобожденная от его рук, она рухнула вперед на матрас.

Затем он принудил ее склонить голову к его плоти и больно держал ее там, пока у Жени к горлу не подступила тошнота. Миках не отпуская широко развел ноги и снова пригнул ее голову. Она повиновалась бездумно, без сопротивления, подчиняясь каждой команде его тела — до самого утра.

— Ну вот, — Миках привстал на локте и посмотрел сверху вниз на Жени. — Красивая. Новая девственница.

Жени все это время сотрясало в урагане, самом сильном, который ей пришлось переживать, но теперь ее окружал мир, и она чувствовала себя успокоенной и притихшей.

— Ты моя женщина.

Она улыбнулась, лишь наполовину приподняв прикрывавшие глаза веки. На остров,где она лежала, слова долетали откуда-то извне.

Миках поднялся, налил в тазик воды и тщательно вымыл губкой свои гениталии.

Жени не двигалась, только смотрела на него: Миках вытерся, взял одежду и быстро нацепил ее на себя. Он действовал так, как будто находился в комнате один.

Она подумала, насколько он был красив: приземистый, естественный, сильный. Его кожа поблескивала, руки бугрились мускулами, движения были уверены и изящны. Настоящий лев. Запах его тела исходил от кожи Жени.