Жени выдержала его взгляд.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Я рад, что она тебе сказала. Ненависть свела меня с ума, и я был с ней жесток.

— Но она мне сказала, что ты пожертвовал своей жизнью, чтобы спасти ее.

— Она так сказала?

— Да. Что ты принял наказание за преступления, которые не совершал, чтобы ей разрешили эмигрировать.

Георгий заплакал.

— Это правда? — мягко спрашивала Жени. Ей хотелось, чтобы он подтвердил это сам. — Ты был чист, но признался?

Он не мог говорить, но кивнул головой.

— Она тебя простила, — прошептала Жени. — За все, что случилось в прошлом.

Несколько минут Георгий еще тихонько всхлипывал, потом достал из кармана большой белый платок и вытер глаза.

— А ты, Жени? Ты меня простила?

— Девочкой я обвиняла во всем ее. Во всем, что случилось после ее ухода. Я осуждала ее за то, что она сбежала с актером, что оставила семью. Считала ее плохой, а тебя хорошим.

— Хорошим? Меня?

— Когда я подросла, — продолжала Жени с трудом, — я постаралась вовсе выкинуть ее из головы. Старалась о ней не думать. Но когда мой брак сломался, я почувствовала себя совершенно одинокой, сомневалась во всем. Я поехала в Израиль, чтобы снова ее найти, и поняла, что моя мать — женщина героической доброты, — она перевела дыхание. — Я так и не сказала ей… Не сказала, что люблю ее. Она умерла у меня на руках. Было слишком поздно.

— Она бы тебя простила, — Георгий обнял дочь.

Жени кивнула:

— А я прощаю ее. Она этого хотела.

Она подвинула стул ближе к отцу, и они сидели, взявшись за руки, и оплакивали разбитую Наташину любовь.

Успокоившись, Жени начала рассказывать о цели своей жизни, как она впервые узнала в Аш-Виллмотте о пластической Хирургии.

— Тогда я уже знала, что стану хирургом. Я провела лето с убогим от рождения ребенком и думала о тебе. Во время учебы в медицинской школе и все годы практики — восемь лет — я думала о тебе. Я мечтала одержать верх надо льдом.

— Льдом? Ладожским? Но когда это случилось, ты еще не родилась.

— Я родилась в этом. И это сделало меня такой, какая я есть.

Он удивленно посмотрел на нее:

— Никогда бы не подумал… Моя дочь… И у тебя до сих пор сохранилась эта мечта?

— Да.

— Ну, тогда я твой.

— Ты хочешь, чтобы я сделала операцию? — выдохнула Жени.

— Да. Дам тебе хоть это, — пробормотал он и добавил. — Я так мало тебе дал.

Через десять дней, без пятнадцати семь, на утро операции Жени в последний раз рассматривала четкие снимки реконструирующей компьютерной системы. Компьютер был их последним приобретением, современным средством диагностической технологии, дающим возможность наиболее точного промера ущербов. Он давал послойные изображения, закодированные в цифровой системе, и позволял планировать операцию на различных ее стадиях. В конце концов получалось трехмерное изображение искомого результата. И сейчас, еще не приступая к операции, Жени видела реконструированное лицо отца.

Систему установили в здании Боннера, в той комнате, где когда-то лежала Чарли, а потом Элиот Хантер: историческая комната. Руки Жени дрожали. Она волновалась и перед операцией Чарли, но сейчас несравнимо сильнее.

Она изучала Снимки, стараясь понять, что могло пойти не так, как надо, во время операции, то, что не предусмотришь заранее, пока не сделаешь разрез. Сейчас она не нашла ничего, никаких возможных погрешностей.

Она отвернулась от сканера и взглянула на часы: семь. Теперь каждую секунду сестра может дать демерол, чтобы в полузабытьи везти пациента в операционную.

Вдруг Жени потеряла всякую уверенность. Вот сейчас она должна идти к нему. Она вскочила и бросилась из компьютерного кабинета к Георгию. Сестра уже готовила шприц.

— Оставьте нас на секунду, — попросила Жени. — Я хочу поговорить с отцом наедине.

Сестра растерянно посмотрела на нее, но повиновалась и вышла, неся перед собой шприц вверх иглой.

Георгий приподнялся на подушках:

— Женечка, что ты здесь делаешь? Я думал, мы увидимся теперь только после…

Жени пододвинула стул к кровати:

— Ты говорил, что приехал в Америку только потому, что я этого хотела. Это правда?

— Правда. Но почему ты…

— Это очень важно. Чрезвычайно. Скажи, почему ты согласился на операцию?

— Для тебя.

— Но разве ты сам не хочешь избавиться от увечья? — у Жени перехватило дыхание. — Разве это не для тебя?

— Я сохранил свое лицо таким, чтобы каждый, кто его видит, вспоминал, что фашисты сделали с нами — с нашей страной, с нашим народом. Когда после войны мне предложили пластическую операцию, я отказался из гордости. Но я знал, что мое лицо заставит меня прятаться от людей.

— Но все это в прошлом! — возразила Жени. — Ты мне рассказывал, как изменился с годами.

Георгий продолжал, как будто она ничего и не сказала.

— Когда я вернулся, я уже не был мужчиной и я заставлял Наташу страдать. Она была красива, желанна. А я ее ненавидел, потому что был страшен и был неспособен ее любить. Я превратился в собственные раны. Понимаешь? Искалечена была душа.

Жени кивнула:

— Но ты говорил, что в ссылке о многом передумал.

— Да. Я понял, что я наделал и кем стал.

— Почему же ты сейчас не хочешь операции?

— Я хочу, Женя. Ради тебя. Согласен нести на своем лице знаки собственной жестокости. Помнить нужно теперь мне одному, а не другим. Я не должен забывать свою чудовищность.

Жени взяла его за руку:

— Ты за все заплатил. Твое наказание длилось слишком долго.

— Недостаточно. Я хотел нести его до смерти, — он сжал ее ладонь и попытался улыбнуться. — Но что я хочу, теперь не имеет значения. Мне надо дать тебе, что ты желала всю жизнь.

— Нет, ради себя я не могу подвергать тебя риску и боли. Я почти забыла, что я врач, и пыталась строить из себя бога, — она положила его руку на кровать. — Я скажу, чтобы тебе принесли завтрак. Можешь одеваться. Мы отменяем операцию.

Лицо отца осталось прежним. Но после несостоявшейся операции и его признания, Георгий стал ей понятен, превратился в настоящего человека и больше уже не был тем, кого она придумала в своем воображении. Всю жизнь Жени любила — или старалась полюбить его, потому что он был ее отцом. Теперь, узнав его, она полюбила его как личность.

Пригретый дочерью, Георгий изменился. У него появились новые интересы, вкус к жизни. Как-то днем Жени провела его по клинике, давая на ходу объяснения. Рассказала о высокоточном оборудовании, о работе, которую они выполняли в обеих частях клиники, о некоторых пациентах. «Утром, — говорила она, — была проведена ринопластическая операция — изменена форма носа Джейн Дарвин, которую до этого оперировали по поводу изменения пола».

— Превращать женщину в мужчину? Не может быть, — твердо заявил Георгий. — Это какая-то несусветная чушь.

В старом здании он почувствовал себя свободнее и тут же понравился пациентам — детям с врожденными недостатками.

Жени купила отцу машину, и два или три раза в неделю он ездил в клинику навестить детей из здания Боннера. Его уже ждали в палате, и он рассказывал о России, вспоминал сказки, которые читал или слышал, рассказывал о днях своей юности. Дети ухватывались за слова, просили повторить полюбившиеся места и наслаждались маленькими пирожками, которые он сам для них готовил. Они называли его дядей Георгием, но думали о нем как о волшебнике-дедушке, который всегда их подбодрит и который знает секрет, отличающий их от других людей.

По вечерам Георгий читал газеты и вырезывал все, что находил о своем зяте. Он гордился Пелом, любил его и восхищался им. И Пел испытывал те же чувства к Георгию, и в один из своих приездов в Калифорнию сказал:

— Понятно, почему мы так ладим: мы оба любим одну и ту же женщину.

Георгий совсем не походил на отца Пела, но после смерти Филлипа в жизни его сына образовалась пустота, и Георгий мало помалу занимал его место. Пел звал его по-русски «отец», и Георгий отвечал ему «сын».