— Все ли готово к отлету? — обратился он к полковнику.

— Все готово, товарищ генерал! — доложил тот.

— Месяца через два снова встретимся, — обращаясь к разведчикам, сказал генерал.

— Хорошо бы! — без видимой бодрости ответил ему Крылатых.

Трижды спускался он на парашюте во вражеский тыл, и всякий раз ему обещали скорую встречу. На деле оказывалось совсем не так.

— Смотрите, чтобы вас на Кенигсберг не занесло, — пошутил генерал, похлопывая Аню и Геннадия по плечу. — Вы, пожалуй, наполовину легче любого из своих товарищей.

— Не занесет, товарищ генерал, — ответила Аня.

Повторяя «счастливого пути», генерал и полковник пожали руки каждому из нас. Мы сели в самолет. Закрылась дверца. Взревели моторы, и ночной «извозчик» вырулил на взлетную площадку. Впереди взвилась в небо и, лопнув, рассыпалась огненными брызгами ракета. Самолет вздрогнул и покатил по полю.

Я взглянул на часы. Было 22 часа 40 минут 26 июля 1944 года. Из-под колес ушла родная земля. Кто же из десятерых вновь вступит на нее?

Машины на шоссе проносились на большой скорости. Мы с Мельниковым молча наблюдали за ними. По знакам на бортах видно было, что это армейские моточасти. Гитлеровцы не обращали в нашу сторону никакого внимания, и напряжение постепенно спало. К нам несколько раз подползал Крылатых. Капитан выглядел усталым, лицо стало восковым, а глаза шире, чем обычно.

«Неужели и я такой же?» — подумалось мне. Мельников еле держался, чтобы не уснуть. До завидного он казался спокойным.

Мы не знали, что делается вокруг, но с полной уверенностью каждый из нас мог сказать, что неизбежная в таких случаях петля уже затягивалась над местом нашей высадки.

И эта неизвестность действовала угнетающе. Медленно тянулись минуты. Солнце высоко поднялось над горизонтом и начало пригревать как следует. Хотя оно и не пробивалось сквозь наш ореховый куст, не жгло прямыми лучами, но духота от испарений с каждым часом чувствовалась все сильнее и сильнее. Воздух наполнился смешанным запахом прелой травы, болотной сырости и смолистого аромата сосен. Ни один листок на нашем кусту не вздрагивал, не шелестел.: тишина была мертвой.

Давал знать о себе и груз наших рюкзаков. Так и хотелось сбросить его с ноющих плеч, освободиться от тяжести. Но нельзя. Внезапно может случиться такое, что и схватить не успеешь. А без груза долго не протянешь — там и еда, и боеприпасы.

Иван Иванович начал все чаще неспокойно поворачиваться с боку на бок. Он расстегнул воротник, снял кепку, обнажив густую копну темных взлохмаченных волос, отбросил рукой прядь со лба вверх, причесался грабастыми пальцами.

— Пить хочется, понимаешь? — прошептал он наконец, причмокнув губами. Кадык его выразительно заходил сверху вниз, будто он и впрямь что-то заглатывал. Иван Иванович провел указательным пальцем по кадыку: обычно таким жестом показывают, что сыты по горло.

Мельников привстал на колени.

— Тише ты! — шикнул я на него.

— Пить хочется, — повторил он и попятился назад. — Подежурь один, я скоро вернусь.

Он приполз через несколько минут с испачканным лицом, измазанными в грязь руками. Комки липкой черной грязи виднелись даже на взбитом чубе.

— Что с тобой, землю носом рыл? — с недоумением спросил я. — На черта похож.

— Напился, — добродушно улыбнулся он в ответ.

Нарвав травы, Иван Иванович принялся вытирать ею руки.

— Нос почисть.

— Ладно. А ты пить хочешь?

— Конечно, — признался я.

— Так вот что, ежели хочешь, то отползи назад метров двадцать, а затем возьми немножко вправо. Там есть небольшое болотце, словом, сам увидишь.

В указанном Иваном Ивановичем месте я нашел пятнышко обнаженного чернозема в несколько квадратных метров. Он был весь испещрен копытами разных размеров, причем некоторые из них удивили меня своей величиной. Значит, это место посещалось дикими свиньями, в том числе и старыми секачами. На шероховатом грунте отчетливо выделялись овалообразные лунки — совсем свежих лежек свиней. В одной из лунок, вырытой до серого глинозема, стояла вода. Эта лунка была самой большой, и пользовался ею, естественно, самый крупный и самый сильный кабан. Добраться до воды можно было только преодолев трехметровую полосу грязи, на которой остались отчетливые следы сапог Мельникова, а местами и отпечатки-пальцев. Мало приятного добираться до воды таким же путем, но жажда была так велика, что я решил повторить «подвиг» Мельникова.

Я добрался до влаги и припал к ней губами. Потянул к себе воду, но не проглотил, насосал полный рот грязи. Мне пришло в голову, что следует вырыть в одном месте более глубокую ямку и спустить в нее всю воду. Так и сделал. Накрыв свой маленький «колодец» носовым платком, я с горем пополам утолил жажду. Можно было пожалеть, что не было с собой фляги с водой, но разве унесешь на себе все необходимое?

— Ну как? — спросил Мельников, когда я возвратился на свое место.

Я кивнул ему, что все в порядке.

— Без сиропа, но пить можно, — произнес он.

Дорога опустела. Издалека послышалась маршевая песня.

— Что такое? — насторожился Мельников.

— Молчи! — Я прижал к губам указательный палец. Подползли Крылатых и Шпаков. Пухлое круглое лицо Шпакова тоже осунулось, глубоко запали глаза. Он был без кепки. Коротко остриженные рыжеватые волосы взъерошились.

Крылатых и Шпаков молча залегли рядом. Слева, с той стороны, откуда все явственнее доносилась песня, показалась колонна крытых грузовиков. Одна машина съехала в сторону и остановилась прямо перед нами, остальные проехали дальше и тоже остановились. Стали вылезать полицейские в черных лоснящихся сапогах. С ними были две здоровенные овчарки с черными спинами и подпалыми животами. Три полицая с пистолетами на ремнях вытащили станковый пулемет и поставили на дороге сзади машины. Хорошо, что в полном безветрии собаки, хотя и находились недалеко, но все же не чуяли нас. Все полицейские рослые, как на подбор, вооружены автоматами, за ремнем у каждого гранаты с длинными деревянными ручками.

Наверное, приехали искать нас. В такой обстановке, при нападении больших сил, нам лучше уходить от преследования, маневрировать, всячески избегать открытых стычек, применять оружие в крайнем случае: отвечая на огонь или при прорыве вражеской цепи. Если бы мы знали местность, то легче было бы принять правильное решение.

Ни капитан Крылатых, ни мы не знали, где находимся, что встретим, если двинемся южнее, западнее или восточнее. Мы только знаем, что к северу от нас остались на деревьях наши парашюты.

Все мы с опаской посматриваем на собак. А что, если овчарки будут спущены со шворок и бросятся прямо на нас?

Мы лежим с автоматами наизготовку. Нетрудно было бы одним махом покончить и с полицейскими и их овчарками. Но что дальше?

Я стараюсь не смотреть на Крылатых, не хочу встретиться с его взглядом. Знаю одно: ему в эту минуту труднее всех, он командир и за всех в ответе. Но вот Павел Андреевич прошептал что-то на ухо Шпакову, и тот бесшумно уполз. Но вряд ли он успел передать распоряжение командира остальным разведчикам, которые еще не видели, что происходит на шоссе, как Генка оказался возле меня.

— Рубанем, — прошептал он, а глаза его так и сияли.

Я заволновался, чтобы он не выдал нас каким-либо неосторожным движением, положил руку на его автомат, покачал головой. Генка понял. Полицейские, которые держали овчарок, громко разговаривали. Пулеметчик, приладив барабан с патронами, приспосабливался к стрельбе. Он лег, широко разбросав ноги.

Оглянувшись, я увидел, что к нам подползают вместе со Шлаковым все остальные, кроме Ани и Зины.

С другого конца шоссе медленно и плавно подъехали новые грузовики с солдатами, прошла открытая легковая машина в сопровождении бронетранспортера. В ней сидели три офицера в фуражках с высокими тульями. Кто-то невидимый нам подал команду тем, что были на шоссе. Полицейские стали по стойке смирно, вскочил и стал в строй пулеметчик. Еще команда — и каратели отошли дальше вперед по шоссе, но окончательно не скрылись от нашего взора, остановились. И хотя они были и теперь недалеко, но все же невольный вздох облегчения вырвался у каждого из нас.