А из наушников полилась другая мелодия. Ее, как и первую песню, исполняла Оксана Петрусенко. Шпаков молчал, только тяжелые желваки вздрагивали на его круглом, заросшем рыжей щетиной лице.

— Ну и здорово поет, ничего не скажешь, — взмахнул рукой Мельников. — Так и берет за сердце…

Теперь, через два с половиной десятка лет, я вспоминаю, как нам трудно было там, в Восточной Пруссии. Не знаю, надеялся ли кто из нас выбраться оттуда, но о смерти мы никогда не говорили. Только вот тогда Мельников, слушая Оксану Петрусенко, невзначай вспомнил о ней. И не говорили, видимо, о смерти потому, что она подстерегала нас на каждом шагу, шла за нами неотступно, кружила вокруг.

Песня окончилась. Зина щелкнула выключатель приемника. Лицо задумчивое, растревоженное песней. Очевидно, песня вызвала воспоминания о родной Москве, школьных подругах, с которыми она мечтала о будущем. Все перепутала война. Нет, никогда не думала и не снила Зина, что очутится вот здесь, на чужой земле, на берегу неизвестной реки, где даже слово боязно произнести вслух, без оглядки.

Первый раз за все время мы позволили себе такую роскошь — отдаться на волю чувств.

На небе показались одиночные звезды. От реки к лесу пополз белесый туман. Настал удобный момент для переправы. Мы подошли к стогу и начали обскубывать его со всех сторон, кладя сено на разостланные плащ-палатки.

— Ребята, а вещевые мешки, пожалуй, можно внутрь положить, — поучал Овчаров. — Так лучше будет, не замокнут.

Приготовили тюки, разделись и спустились в воду: в ней показалось теплее. Переправились на редкость быстро и удачно. Даже Зварика похвалил Овчарова за находчивость, переобуваясь на другом берегу. — Ловко ты придумал, Иван, — сказал он. Через трое суток к утру мы пришли в назначенное место — к железной дороге. По ней грохотали эшелоны. Это — важная магистраль врага. Из Берлина через Бромберг и Кенигсберг она тянется к границам Литвы, к Тильзиту. Еще в 1940–1941 годах гитлеровцы перебрасывали по ней войска на восток для нападения на Советский Союз. Начав отсюда свой разбойничий поход, фашисты оккупировали Прибалтику, дошли до Ленинграда. Теперь сверхчеловеческими усилиями, ценой неисчислимых жертв Красная Армия отбросила гитлеровцев на первоначальные позиции. Большая группировка войск противника была окружена в Курляндии.

На рассвете Шпаков послал меня с Мельниковым наблюдать за движением поездов. Железная дорога в этом месте проходила лесом, поэтому мы подошли к ней так близко, что даже не успевали хорошо рассмотреть грузы на платформах, считать вагоны — так быстро проносились они. В сторону фронта шли эшелоны с войсками, танками, орудиями, катились цистерны с горючим. На запад же враг увозил скот, оборудование, рельсы. В составах встречались и спальные вагоны с эмблемой Красного Креста — в них были раненые. Но таких вагонов было не так уж много — на фронте было затишье.

Вести наблюдение с близкого расстояния было и неудобно, и опасно — нас могли заметить из вагонов. Поэтому мы отыскали себе место на берегу лесной речушки Швентойя. Там, где через нее был перекинут стальной мост, лес расступался, открывая простор для обозрений. Из леса вытекал и вливался в реку небольшой ручей, шириной метра два, не больше. В том же месте, где мы замаскировались, под редкими елями и вековыми соснами широко раскинулись густые и высокие — в рост человека — заросли крапивы и малинника. В них можно было надежно укрыться и видеть все, что делается на железной дороге. В пролет под мостом просматривались дома деревни Миншенвальде. Одним словом, наблюдательный пункт оказался удачным. Когда Мельников привел сюда Шпакова, чтобы показать его, тот, осмотрев, сказал;

— Переведу сюда всю группу.

Он ушел, чтобы осуществить свое решение. Вскоре сюда пришли все наши ребята. Те дома, что были видны нам в пролет моста, казались безлюдными.

— Проберитесь поближе к деревне и понаблюдайте, — дал Шпаков новое задание мне и Мельникову. — Железку переходите под мостом.

Мы расположились на самой опушке. Ближайшие дома были совсем рядом. Они стояли вдоль леса. Прямо перед нами, на перекрестке, было массивное трехэтажное здание. От него дорога шла к каналу Тимбер.

— И куда только фрицы подевались, — недовольно ворчал Мельников, не отрывая глаз от бинокля, — не мешало бы поживиться у них. Окорока копченые да грудника, видимо, висят вон там на чердаке — как раз проветриваются через открытую форточку. Признаться по совести — покушать я мастер. Бывало, в своей Ручаевке под Гомелем, наработаешься за день — а работа тракториста, скажу тебе, не из легких, — так поднавернешь за милую душу сковороду сала, чугун бульбы и миску капусты. Аппетиту моему все удивлялись. Зато и до работы охочь был — по полторы-две нормы выгонял.

— И у меня живот с голодухи подтянуло, — признался ему.

Половина дня прошла спокойно. Шпаков привел поближе группу и расположил на пригорке, в ельнике, у самого ручья — чистой воды было теперь вдоволь. Около полудня деревня Миншенвальде оживилась. Возле того дома, на чердаке которого Мельникову представлялись копчености, остановились три грузовика. На одном из них включили репродукторы. Сначала до нас донеслись бодрые мелодии маршей.

— Что зто затевают фрицы? — недоумевал Мельников.

Затем послышался голос диктора, но слов мы разобрать не могли — расстояние большое. Первыми к машинам сбежались подростки, позже появились взрослые. Собралась большая толпа. Одна машина с открытым кузовом стала импровизированной трибуной. Перед толпой с речами выступали люди в военной форме, а затем — местные жители. Их слов мы также не различали.

— Смотри, митингуют, — заерзал Мельников. — Что бы все это могло значить? Ну что ты молчишь? Что это, по-твоему?

— А ты сбегай послушай, потом и мне расскажешь, — отшутился я.

Все прояснилось через некоторое время. После митинга солдаты начали раздавать винтовки с длинными стволами, видимо трофейные, и пачки патронов. Обрадованные подростки, отойдя немного в сторону, сразу же начали заряжать оружие и палить вверх.

— Могу тебе открыть секрет, что там происходит, — говорю Ивану Ивановичу. — Все это против тебя. Пронюхали, что ты на копчености заришься, вот и вооружились, чтобы пекануть в зад, когда на чердак полезешь.

— Мелюзга! Разве это вояки? — пренебрежительно махнул рукой Мельников. — Такие меня не остановят.

Вечером Николай Андреевич привел в порядок сведения, добытые на железной дороге и во время перехода к ней, подготовил донесение. Для того чтобы передать его «Центру», решили отойти с радиостанциями километров на десять- пятнадцать. Не хотелось рисковать таким удобным местом. Под самым носом у фрицев хорошо вести наблюдения, да и вряд ли кому придет в голову искать нас здесь. После сеанса радиосвязи собирались добыть продукты.

— Останетесь здесь до следующего вечера, потом пришлю сюда смену, — сказал Шпаков нам.

Он повел остальных разведчиков через железную дорогу и канал Тимбер в обход деревни Миншенвальде в направлении к Тильзиту.

В назначенное время Шпаков прислал к нам Целикова, Зварику и Юшкевича. Иван Иванович прежде всего осведомился?

— Может, прихватили чего-либо, а то от голода голова кружится, смотришь на вагоны, а они будто прыгают.

— Ну, а как же, земляк, принесли, — отозвался Иван Белый.

Он достал из ранца кусок копченой свинины и круглую буханку хлеба.

— Мы с Юзиком останемся с вами, — передал Иван Белый приказ командира. — Генка отнесет сводку. А дежурить вчетвером будем. Сейчас мы понаблюдаем, а вы поешьте — и на боковую.

— Люблю друга за разумные слова, — одобрительно отозвался Мельников, нарезая хлеб и сало.

Мы как следует подкрепились, даже поспали, вечером передали сводку Юшкевичу.

— Будь осторожен, Генка, — предупредил я его, — не наскочи на засаду. Скажи Шпакову, пусть еще кого-нибудь пришлет. Вдвоем — не одному. Мало что в дороге может случиться.