— Я сейчас, — бросила на ходу.

Генка последовал за ней. Несмотря на кажущееся миролюбие, нам следовало смотреть в оба.

— Что вам известно о нас? — спросил я хозяина.

— Восточную Пруссию обследуют русские десантные группы. Он так и сказал: «обследуют». И это слово мне очень запомнилось.

Я не удержался, чтобы не уточнить:

— Что значит «обследуют»?

— Я тоже служил в свое время в армии, — приподняв голову и став по стойке смирно, ответил хозяин.

Лицо его замерло, глаза устремились, не мигая, на меня. Очевидно, на мгновение немец вновь почувствовал себя солдатом. — Я тоже служил в армии, — повторил он, — и кое-что в этом деле смыслю. Вас послали сюда делом заниматься, я это тоже понимаю, а что вы можете здесь делать? Смотреть, что делается у нас. Верно я говорю?

— Ходят ли среди населения разговоры, что мы занимаемся террором?

— Да, такие разговоры ходят. Но я поразмыслил (мы уже давно слыхали, что в Восточной Пруссии есть русские парашютисты) и считаю, что разговор о терроре — это пропаганда. Так пишут в газетах. Конечно, вы не думайте, что я одобряю ваше нахождение здесь. Мы — немцы, никого не желаем видеть на своей земле.

Последними словами хозяин, человек с пепельного цвета лицом и такими же стриженными бобриком густыми волосами, дал понять, что дальше в разговор он углубляться не хочет. Я коротко спросил:

— Донесете на нас?

— А что это даст? Нам теперь не до этого.

— Кому «нам»? Вашей семье?

— Допустим, вам хотелось бы что-нибудь от меня узнать, но я не располагаю никакими сведениями.

Да, я хотел выяснить по возможности побольше, но допрос в данной ситуации был бы неуместен. Положительных результатов он бы не дал.

— Вы ждете здесь русских? — был мой последний вопрос.

— Нет, немцев много, они хорошо вооружены, дисциплинированы и не допустят в Германию никого.

Генка уже ждал меня, и я услышал из-за спины его голос.

— Все в порядке, можем идти.

Мы отошли всего метров на сто от дома, сели на сыром жнивье, чтобы покушать.

— Давай, что там у тебя есть, — сказал я Генке.

Он снял вещевой мешок и вытащил объемистую, литра в два, стеклянную банку, закрытую толстой стеклянной крышкой с резиновой прокладкой. Сверху положил четырехугольную, как кирпич, буханку хлеба.

— Денька на три хватит, — не то спросил, не то утверждал Генка.

— Надо было еще одну банку взять.

— Не хотел нахальничать, — ответил мне Генка. — Там у них осталось всего пару штук. Бедная семья.

Мы пошли на запад вглубь по Земландскому полуострову, держась примерно его середины. Справа от нас была Балтика, слева — Кенигсберг. Здесь равнина сменилась пологими холмами. Как и в остальных, пройденных уже нами районах Восточной Пруссии, здесь часто встречались поля, обнесенные колючей проволокой, натянутой на чурки дубового или ясеневого кряжа.

На пригорке, в группе старинных деревьев, обнаружили огромных размеров дот. Вначале мы подумали, что это хутор, и начали обходить его. Но когда не увидели среди деревьев ни одной постройки, то поняли, что там что-то другое. Подошли вплотную, так как уже неоднократно убеждались, что доты не охраняются. Дот был давнишний, замшелый, он врос в землю.

Невдалеке в облесевшем овражке задневали. Утром осмотрелись. Впереди перед нами лежало шоссе, ведущее от Кенигсберга на север, к морю. Дот тоже был виден. Его серо-зеленая громада господствовала над открытой местностью.

Хотя и издалека, километров за десять, но мы увидели Кенигсберг. Отчетливо виднелись ажурные шпили соборов. На окраине, которая нам была видна, стояли длинные кирпичные здания, красные, с красными черепичными крышами, очень похожие на те, которые мы видели и в Инстербурге. Обнаружили и военный аэродром. По тому, как взлетали и садились самолеты, точно определили его координаты.

Вечером следующего дня мы взяли направление на юг, огибая и обследуя подступы к Кенигсбергу.

После двух ночных переходов мы повернули строго на восток, к реке Дайме. Резко похолодало, и нужно было торопиться обратно. Конечно, можно было продолжить обход Кенигсберга и с южной стороны, но, помимо всего прочего, нам нетерпелось скорее попасть к месту назначенной встречи с нашими остальными товарищами.

Свою недельную вылазку за Дайме мы считали ценной. Все же уточнили данные, которые получили со слов пленных, зафиксировали немало оборонительных объектов и сооружений, в том числе вдоль западного берега Дайме. Несомненно, что все эти сведения имели большую ценность. Их следовало передать «Центру».

— Нужно собираться в дорогу, — сказал я Генке.

Он посмотрел на меня с удивлением. Я и сам почувствовал, что такая привычная в мирной жизни фраза здесь прозвучала совсем некстати. Действительно, как это собираться? Сказать матери, чтобы пару белья в чемодан или вещевой мешок положила, носовые платки дала, спекла чего-либо на дорогу, кусок телятины или свинины поджарила… Дома сбор в дорогу был всегда главной заботой матери. Если дети или хозяин отправлялись куда-нибудь, она хлопотала накануне весь день. Эти хлопоты словно самой судьбой предназначены каждой матери. Если мать собирает в дорогу, видимо, никого не волнует, что она не положит чего-либо такого, что обязательно понадобиться в пути. Мы только недовольно ворчим, что слишком много всего напихано, что чемодан или вещевой мешок слишком тяжелы, пытаемся, не обращая внимания на ее протесты, выбросить половину того, что она весь день так старательно собирала и укладывала. Ясно, что с таким снаряжением, какое было у нас, ни одна мать не пустила бы своего сына в дорогу.

— Нужно продуктами запастись, — поправился я. — Чтобы в пути не заходить на хутора, не дать возможности проследить, куда мы движемся.

— Это — дело! — подтвердил Генка.

Еще не совсем стемнело, когда мы подошли к добротному белому дому. Он был хорошо виден сквозь невысокий редкий забор. Ворота во двор были открыты. Здесь собака не встретила нас лаем, как это почти всегда бывало раньше. Это нас несколько удивило. Мы привыкли в Восточной Пруссии за время своих скитаний видеть дома, как крепости, недоступные постороннему человеку. А здесь беспрепятственно подошли к крыльцу. При входе висела вывеска. На ней черными буквами было написано «Ортсбауэрфюрер».

— Что это значит? — шепотом спросил Генка.

— Что-то вроде председателя сельской общины, — пытаюсь разгадать смысл этого состоящего из трех частей слова.

— А почему написано «фюрер»? Может, какая-либо важная шишка. Не стоит заходить.

Я показал рукой на пустой желудок — не помирать же с голоду.

Сквозь щели закрытых ставень пробивался свет. Слышно было еще какое-то непонятное гудение — вроде работал мотор.

Я решительно дернул за ручку двери. Она оказалась закрытой. Дернул еще раз. Гудение в доме прекратилось, послышались шаги.

— Кто там? — спросила женщина.

— Откройте, солдаты!

Дверь открылась, в полосе света стояла невысокая, уже не молодая женщина. Лицо с высоким лбом окаймляли поседевшие волосы. В глаза сразу бросилась ее одежда: на ней был светло-коричневый френч, красная повязка с черным пауком свастики на белом фоне — это форма нацистской партии.

— Военные в доме есть? — спрашиваю в упор, не давая ей опомниться.

— Нет, — спокойно, с достоинством ответила она, стараясь рассмотреть нас. Только вряд ли ей это удалось: мы стояли в темноте, свет из комнаты не доставал до нас.

— Оружие есть?

— Да, есть, — тоже спокойно ответила нацистка и пошла в дом. Я последовал за ней. «Фюрерша» открыла ящик письменного стола и, отойдя на шаг в сторону, сказала:

— Берите!

Браунинг бельгийского производства, отхромированный, сияющий, как зеркало, я переложил в свой карман. Генка стоял с автоматом наготове у порога. Я осмотрелся. Дом «фюрерши» был превращен в швейную мастерскую. Юные швеи сидели за «зингерами», «Пфаффами» и растерянно смотрели на нас. Машины были расставлены вдоль стен буквой «П». Справа лежали горкой овчинные выкройки, а пройдя через все столы, с другой стороны, слева, они уже лежали готовыми телогрейками-безрукавками и трехпалыми рукавицами.