— Все для фронта, все для победы! — съехидничал я.

— Армии это пригодится, — серьезно ответила женщина: она ждала, что же будет дальше.

— Мы будем брать у вас продукты, — сказал я о главной цели нашего прихода.

— Подготовить вам? — спросила немка.

— Нет, не нужно. Сами возьмем. А вы лучше прикажите вашим девушкам, пока мы находимся здесь, стать всем в тот угол, — сказал я, — чтобы легче было наблюдать за вами.

Меры предосторожности требовали этого. Кто мог поручиться, что кто-то из них не вытащит из ящика вот такой же отполированный, как у меня в кармане, бельгийский пистолет или еще что-либо и не пальнет. Такое могло быть — оружия у немцев хватало.

«Фюрерша» еще ничего не успела сказать, как девушки подняли страшный визг. Видимо, они подумали о самом худшем, что мы могли сделать.

— Не стреляйте их. Мы сделаем все, что вы прикажете, — пообещала «фюрерша». Спокойствие изменило ей. Руки ее дрожали, но она открыто смотрела мне в глаза, без хитрости.

Признаться, нам и мысль в голову не приходила убивать кого-либо. Дико было слышать об этом даже от «фюрерши». Но сама сцена поразила меня.

— Тише! — ударив прикладом автомата по столу, на котором лежала открытая бухгалтерская книга, изо всей силы крикнул я. — Руки на столы!

Мгновенно установилась тишина. Девушки послушно положили руки на столы швейных машин. Все они — подростки, такие же, как Эльза, из того дома, где нам пекли хлеб. Очевидно, и она где-то работает «на оборону».

— Вас никто не тронет, только сидите спокойно, — понизив голос, успокаиваю их. — Это — мера предосторожности. Так что не бойтесь. А вы сядьте на эту сторону стола — подальше от ящиков, — обратился к хозяйке.

Она вздохнула, произнесла «майн гот», села напротив. Напряжение спадало.

— Действуй! — кивнул я Генке, присев и положив автомат на колени.

Он пошел на кухню. Вскоре возвратился с полным вещевым мешком, поставил его возле меня.

— Давай твой, — сказал он мне, и сам помог снять ранец с плеч. — Тут полки ломятся — столько всякого добра. Роту можно накормить.

— Берите все, что вам нужно, мне не жалко, — вдруг заговорила «фюрерша». — Только не задерживайтесь долго. Рано или поздно погибнете — вокруг полно солдат. Советую идти на северо-восток — так ближе всего до фронта. Идите домой — там ваше спасение. — Немка вновь говорила спокойно, рассудительно, открыто глядя мне в глаза. — Скоро наступят холода. Что вы будете делать? Ваша жизнь там, — она показала рукой на восток, — а здесь — наша. Помните, мы, немцы, не уступим и пяди своей земли. Наша армия будет стоять насмерть. Все мы будем стоять.

— Так сказал Геббельс, — с иронией заметил я.

— Не только он. Смотрите. — Она кивнула в сторону девушек. — Все мы работаем на оборону. У нас высокая дисциплина, много оружия.

— А еще новое оружие, о котором твердят вам каждый день.

— Не надо иронии. Я говорю вам серьезно. Идите на северо-восток. Этот путь для вас самый удобный — местность в основном лесистая. За Неманом — ваши.

— Спасибо за совет. И все же Красная Армия должна окончить войну там, откуда она началась. С нацизмом должно быть покончено навсегда. Так что зря вы о нас печетесь. Мы здесь, в Германии, дождемся своих.

Может, и ни к чему был этот словесный поединок с «фюрершей», но она сама навязала его. Все равно нужно было как-то убить время, пока Генка хозяйничал в кладовой и на кухне. Да, признаться, давно не приходилось почесать язык. Говорил я с охотой, даже с наслаждением, говорил о том, о чем думал, в чем был уверен, бросал врагам, до которых, наконец, добрался, правду в лицо. Я видел, как теперь они дрожат в страхе перед расплатой. Здесь, в этом доме, мы с Генкой явились как бы предвестниками неминуемой и уже скорой расплаты.

— Наверно, какой-нибудь час тому назад вы считали невероятным появление русских с оружием в вашем доме. Но мы перед вами. Это не сон, не привидение. Вам страшно. Теперь уже все работает против гитлеровской Германии — и время, и люди.

— Зачем такие громкие слова. Я лучше вас знаю Германию. Советую вам не задерживаться: в Восточной Пруссии вы не найдете поддержки.

Мы беседовали внешне спокойно, как говорят, на низких нотах. Может быть, внутри нацистки и кипела ярость, но внешне этого не было видно. Успокоившись, девушки начали прислушиваться к нашему разговору.

— Ваша судьба скоро будет окончательно решена. Я имею в виду вашу судьбу не как человека, а как нацистки. Насколько я понимаю, ваша форма говорит о принадлежности к гитлеровской партии. Это так?

— О партии Гитлера наговорено много вздора. Она борется за жизненные интересы немецкого народа.

— Не думаю, чтобы весь немецкий народ желал другим народам столько лагерей смерти, душегубок и всего того, что гитлеровская армия принесла в нашу и другие страны.

— Это клевета, пропаганда! Разве вы не изолируете своих противников?

— Дети, женщины — ваши противники?

— Возможно, были допущены несправедливости, но все это было вызвано войной. Люди настрадались, озлоблены неудачами.

— Не нужно забывать, что войну начала Германия, гитлеровская Германия. Виновные должны держать ответ.

— Неужели вы верите в оккупацию Германии? Нет, этому не бывать. Разве вы не знаете, чем окончилось ваше наступление под Гольдапом?

Не знаю, сколько бы еще длилась наша словесная дуэль, если бы ее не прервал Генка.

— О чем это вы так разговорились? — и, не ожидая ответа, добавил: — Иди поешь, я приготовил там на кухне кое-что.

На электроплитке Генка состряпал что-то вроде омлета. Я быстро проглотил, запил водой и вернулся с кухни.

— Ну что ж, придется еще взять по телогрейке, так сказать, в счет репараций. Можете отметить у себя в книге, — сказал я «фюрерше». — А может, и овчинки наши? Не в Советах награбленные?

— Не интересовалась, — стараясь не терять достоинства, ответила она. — Только эти малы. На ваш рост не подойдут. Возьмите себе вон с той крайней полки — там самые большие размеры. А юнге можно и здесь подобрать.

«Смотри ты, какая немецкая педантичность», — подумал я, но смолчал.

— Прихвати парочку рукавиц, — говорю Генке, — скоро зима, пригодятся.

— Не пренебрегайте моим советом — идите к своим. — Еще раз напомнила немка. — Так будет спокойнее и нам и вам.

— Благодарю и за это, — улыбнулся я. — Надеемся, что вы не будете спешить доносить на нас в полицию или комендатуру. Мы вас, кажется, не очень обидели? А в другой наш приход мы можем не разойтись так мирно.

— Я обязана доложить, — твердо ответила «фюрерша».

— Скажи ей, пусть звонит по телефону, а не бегает ночью, а то кашель схватит, — толкнул меня в бок Генка. — Я уже обрезал провода.

— Обещаете не доносить хотя бы до утра?

— Даже при всем своем желании раньше я не смогу этого сделать.

— Это нас устраивает.

— Понимаю вас, — на лице ее появилась еле заметная улыбка.

При всей внешней сдержанности, она все же очень волновалась: у нее были основания надеяться на худшее.

Девушки за время нашей беседы не обронили ни слова. На лицах некоторых из них даже появилось любопытство. Генка помахал им на прощание рукой: «Ауфвидерзеен!» Вернемся еще!

— Какая гадюка — «фюрерша» эта! — проговорил Генка, когда мы отошли километров на десяток и присели отдохнуть. — Тебе не хотелось пырнуть ее ножом в пузо?

— Нет, Генка, не хотелось. Зачем выставлять себя зверями перед невинными девушками. Эту встречу они запомнят навсегда, на всю жизнь — а она у них впереди. Им нечего будет сказать плохого о нас. А это очень важно — мы ведь советские солдаты!

— Но она же нацистка! Мою мать повесили нацисты в Минске только за то, что она была коммунистка.

— За все расплатятся, и скоро уже. Дожить бы нам до того времени.

До утра мы прошли километров двадцать. Это было большим достижением. Я уже мог передвигаться быстрее. Где-то слева вдоль нашего пути осталась старая Прегель. Дневали в кустах, залегши между высокими кочками, обросшими густым зеленоватым мхом. К вечеру стало подмораживать. Мы решили покушать и хорошо выспаться. Надрали мха, перенесли его подальше от оголенного места, выстлали неглубокую яму и накрылись сверху с головами так, что обнаружить можно было, только наступив на нас. В мягком мху, как на перине, согрелись и очень хорошо выспались.