— Что ж, подождем. Будем надеяться на лучшее, — старался вселить надежду Шпаков. — Если до полуночи не придет, то оставим записку, чтобы ждал кого-либо из нас здесь. Группе приказано вновь идти под Инстербург и Гольдап.

— Отдежурили здесь у железки ровнехонько три недели, — подсчитал Юшкевич.

— Ты что босиком? — спросила подсевшая ко мне Зина. — Натер ноги?

— Да нет, прижали фрицы так, что пришлось сапоги сбросить, — ответил я нехотя. Мое подавленное настроение передалось ей.

— Тяжело вам было сегодня, — посочувствовала Зина. — А у нас было тихо. Хочешь есть?

— Мы все больше суток ничего не ели.

Зина начала готовить бутерброды. Наблюдая за движением ее рук, я заметил, что Зина с трудом удерживала в руке нож.

В лесу начало светлеть. Взошла луна. Из белесой безоблачной выси потянуло холодом.

— К утру может быть заморозок, — согревая дыханием кисти своих рук, сказала Зина. — Зима для меня что смерть. Руки у меня-то обмороженные. Во время блокады под Минском было. Теперь очень боятся холода, пальцы коченеют, не гнутся. Не знаю, как работать буду.

Я взял кисти ее рук в свои ладони. Они были холодные как ледяшки, с шершавой кожей. Подержал их, пока согрелись.

— Ой, как хорошо, тепленько, — прошептала она, расчувствовавшись, но тут же высвободила руки и, будто прося извинения, добавила: — Так и разнюниться можно.

— Пойдем, ребята, — сказал Шпаков, когда мы окончили жевать. — Порядок движения тот же, что и раньше. Замыкающим вместо Зварики станешь ты, Иван Семенович.

— Ладно, — ответил Овчаров.

Осторожно ступая босиком, я занял свое место.

— Ты почему босой? — спросил Целиков.

— Потому что обуться не во что.

— Что? Сапоги бросил? — не поверил он.

— Пришлось, так и бросил.

— Такие сапоги бросил! — в серцах возмутился Иван Андреевич. Он нагнулся и похлопал рукой по голенищам своих сапог. — Ты, брат, дал маху. Таких больше не сыщешь. Смотри, юхть-то какая! Любота. Не иначе монгольская. Я слыхал, как у них скот нагуливают. Помогают нам теперь монголы и мясом, и шерстью, и вот — кожа от них. Сапоги отличные. До конца войны хватит, до самого Берлина дойду в них, если суждено, конечно.

— Черт с ними, с сапогами, — рассердился я, — голова дороже. Разве не добуду себе в Германии пару сапог.

— Э, нет, что ни говори, таких не добудешь, — стоял на своем Иван. — Такие сапоги, как эти, я в зубах бы нес, но не бросил.

— Да черт с ними, что ты пристал.

— Так вот в поход идем, а ты — босиком. Много находишь, да! Ты вот что: давай рукава от моей теплухи отдернем — натянешь и как-нибудь дотопаешь до первого хутора, а там прибарахлишься. Мы быстро превратили его теплуху в жилетку. Перевязали концы рукавов и получились мягкие теплые чулки, в которых было не ахти как удобно идти — беспрерывно сползали, — но не босиком.

У шоссе, которое днем было забаррикадировано автомашинами, Шпаков остановил группу.

— Пойдем проверим, что там, — сказал он мне.

— Нам лучше идти по обочине просеки, меньше шуму будет, — предложил я ему.

— Нет, пойдем вдоль реки. — У Шпакова были свои соображения — у реки, на низком влажном грунте, противник вряд ли устроит засаду: окопчик в земле не выроешь — вода.

Шоссе было совсем рядом — уже виднелась освещенная луной полоска асфальта. Прошло несколько автомашин. Громыхая коваными колесами, проехала тяжелая крытая фура.

Луна осветила придорожный столб, и мы заметили возле него что-то светлое на фоне темного леса.

— Что бы это такое могло быть? — прошептал Николай. — Давай посмотрим.

Мы подползли и увидели в одном нижнем белье человека.

Он висел головой вниз весь окровавленный. На шее у мертвого осталась обрезанная петля из толстой веревки.

Мы попятились назад — могла быть засада.

— Зварика?! — произнес Шпаков, когда мы отошли.

— Он, — подтвердил я.

Вернувшись к группе, Шпаков при свете луны составил радиограмму:

— Передайте, девушки, — протянул он листок Зине.

Погиб наш Юзик Зварика. Мы потеряли еще одного товарища.

Теперь уже известно, каким мощным рубежом был укрепленный район «Ильменхорст», особенно на инстербургском направлении. Инженерные сооружения в сочетании с рельефом местности давали основания немецкому командованию считать его неприступным.

Здесь находилась третья танковая армия врага. Разведгруппа «Джек» действовала главным образом в этом районе. С каждым днем нам все очевиднее становилось направление и характер оборонительных полос, которые тянулись от города Рагнита, что на литовской границе, на юг, через Гумбинен, Гольдап к озеру Шпирдинг-Зее, и от Тильзита через Велау, вдоль Мазурского канала к озеру Доргайнен-Зее. Из показаний пленных нам стало известно, что весь район к западу от реки Дайме, за которой лежал Кенигсберг, тоже сильно укреплен.

Мы вновь взяли направление на юг, в сторону ставки Гитлера. По пути сделали крюк, чтобы спрятать одну радиостанцию в облюбованном Шпаковым месте — у «Трех кайзеровских дубов». Аня нехотя отдала Николаю Андреевичу свою рацию. Она немного огорчилась, хотя и понимала, что наиболее правильно было держать один передатчик в запасе, в тайнике.

На одном из хуторов я взял у какого-то бауэра сапоги: громоздкие, с широкими носами, но на подъеме они оказались малы — пришлось сделать надрезы.

— Это ты для вентиляции, что ли? — съехидничал Целиков.

В жизни людей случаются самые невероятные случаи, к тому же — они повторяются. В пути мы снова встретились с группой майора Максимова и с новой группой разведчиков Первого прибалтийского фронта, которой командовал капитан Денисов. Их маршрут совпадал с нашим. Решили идти все вместе. И хотя наша огневая мощь возросла, все же двигаться такой большой группой по насыщенной войсками территории было сложнее.

Мы шли навстречу фронту. По пути все больше отмечалось передвижение войск. Большие и малые дороги были запружены беженцами. Создавалась ситуация, которую мы переживали в 1941 году. Когда группа «Джек» начинала действовать, прусские леса были пустыми, безлюдными — только солдаты прочесывали их. Теперь прифронтовые леса наполнились толпами. Было труднее нам, но стало труднее и преследовать нас. Иногда мы вливались ночью в толпу и шли некоторое время, если это соответствовало нашему маршруту, вместе с неизвестными нам людьми. На нас не всегда обращали внимание, ибо среди разношерстного людского потока трудно было разобраться где кто, тем более ночью.

По пути мы фиксировали обнаруженные новые оборонительные точки. В пойме реки Инстер, которую нам нужно было форсировать, встретили большой обоз беженцев, поднятых с прифронтовой полосы. Невдалеке у огня лежали трое мужчин, очевидно, погонщики коров. Тяжело посапывая, жуя жвачку, крупные рябые животные, сбившись в кучу, стояли или лежали недалеко от костра.

Шпаков и Максимов решили поговорить с этими людьми. Группы остановились, а нас четверо — Максимов с переводчиком и я со Шлаковым — подошли к огню. Люди молчали, видимо дремали. Нас они не видели, ибо мы подходили сзади. Когда мы заговорили, они только повернули головы в нашу сторону. Один из них бросил взгляд в ту сторону, где на земле лежала двустволка. Помня о случае со стариком на хуторе, который едва не выстрелил в меня, я подошел и поднял ружье.

— Оно не заряжено, — сказал по-немецки тот, возле кого оно лежало.

— Мы — литовцы, — опустившись на колено и опершись на автомат, первым начал Шпаков. — Служим в немецкой армии. Большевики захватили наши земли, вот мы и очутились здесь. А вы кто будете?

— Мы из-под Шиллена, что на границе с вами. Теперь там фронт.

— А почему вас не эвакуировали по железной дороге или на автомашинах?