— А где же он сейчас? — поинтересовалась Аня.

— О милая моя, когда это было! Может лет сто тому назад жил он здесь, а может и больше.

— Извините, не знала, — виновато произнесла Аня.

— А думаешь, я знаю, — не шелохнувшись, ответила ей наша рассказчица. Многое говорят у нас люди об Огинском. Вот и я слышала…

— Что? — спросил Шпаков, видя, что женщина вроде бы заколебалась и не знает — то ли рассказывать, то ли не стоит делать этого. Он первый почувствовал, что мы, возможно, стоим на пороге одной из легенд об этом удивительном чародее звуков, о человеке, сочувствовавшем простому люду, понимавшем всю скорбь его необъятной души.

Поразительно было и то, что о композиторе Михаиле Клеофасе Огинском говорила простая, скорее всего малограмотная, а может, и совсем неграмотная крестьянка. Народ платил своему земляку любовью за любовь, как и Пушкину за «чувства добрые».

— Старые люди рассказывают, что Огинский каждую осень выходил за околицу провожать журавлей, когда они улетали в вырай. Человек он душевный очень был, грустил, тоску нагонял на него журавлиный крик, — мечтательно говорила женщина. — Вот и музыка у него получилась такая задушевная. Слушаешь ее, и сердце на части разрывается. Будто навсегда с гнездом своим расстаешься.

Женщина глубоко вздохнула, задумалась о чем-то своем и снова заговорила:

— Уехал наш Огинский из своего Залесья, — в голосе ее было такое искреннее сожаление, будто это случилось только вчера. — Чувствовало его сердце, что попрощался с родными местами навсегда. Вот и оставил такую музыку в память о себе. Говорят, с простым народом участвовал в восстании. За это в тюрьму его посадили… Ну, мне пора, прощайте, мои голубочки. Случится после войны бывать в наших краях — не забывайте, заходите.

Почерневшие, потрескавшиеся пятки нашей рассказчицы, переступая порожек, мелькнули и скрылись за калиткой.

Мы молчали. Уже много лет спустя после войны я случайно прочел высказывание Ильи Репина об Огинском:

«Имя его известно всей России, и я слыхал вальс и полонез его сочинения и даже сказания о его романтической смерти, а между тем музыканты, которых я спрашивал, отзываются о нем, как о мифическом существе».

Как бы там ни было, но те из нас, кто слушал в тот вечер полонез Огинского «Прощание с Родиной», ушли на задание под впечатлением этой изумительной музыки.

Скрипка и цимбалы, исполнившие в Залесье «Прощание с Родиной», еще долго звучали в моих ушах. С тех пор полонез Огинского всегда вызывает в памяти деревню Залесье, рассказ женщины.

В полдень следующего дня к нам приехало командование. Тот же полковник, который вел с нами беседу под Смоленском, его помощники по службе.

— На что жалуетесь, молодцы? — обратился он к разведчикам.

— Жалоб нет, есть один вопрос: что решено с Юшкевичем? — спросил Крылатых.

— Разрешено включить его в группу.

Так Генка стал десятым разведчиком в спецгруппе «Джек».

В деревне Готковичи, вблизи Залесья, в доме крестьянки Агриппины Бобрик, был устроен прощальный обед.

— Ты что взгрустнул? — спросил меня Крылатых, садясь за стол.

— Да так, тебе показалось, — уклончиво ответил я.

— Значит, повеселимся, — усаживаясь за стол и потирая руки с показным удовольствием, произнес Мельников. За эти несколько дней, как мы познакомились друг с другом, я уже не раз слышал от него это «повеселимся». Иван Иванович произносил это словечко всегда перед едой.

Полковник предложил тост:

— За ваш успех и скорое возвращение.

Выпили понемногу. Аня и Зина тоже. Незаметно прошла скованность. Крылатых жаловался на контузию и пить отказывался. Не пил и Зварика.

Подвыпившие Иван Овчаров и Иван Целиков говорили о своем. Они вместе воевали раньше и вспоминали, как Ивану Черному удалось увести из немецкого гарнизона под Могилевом танк.

— Когда я сел за рычаги, завел мотор, в спешке включил не переднюю, а заднюю скорость, — вспоминал Иван Семенович, — танк дернулся и ударился о стоящую сзади вторую машину. Но я не растерялся. Включил, что надо, — и полный вперед! Так и приехали прямо к партизанской заставе.

— Ты, Иван, молодец, вот что я тебе скажу, — похвалил его Иван Белый. — Я, пожалуй, так скажу: мы с тобой — друзья!

— Ну да ладно, потом разберемся, — ответил ему Иван Черный. — Часто, кстати и некстати, повторял он это свое: «Ну да ладно…»

Сели в автобус. Курс — на аэродром под небольшим белорусским городком Сморгонью. Командование поехало впереди на своей машине. Кто-то затянул песню, нестройно, без голоса.

— Девочки, помогайте! — прокричал Мельников.

Аня и Зина запели песню сначала:

Их поддержали. Песня стала крепчать. Тогда Аня поднялась с сиденья и, держась левой рукой за поручень, начала дирижировать правой.

— Ну-ка, ну-ка, — подбадривала она друзей.

В тот вечер нас не отправили на задание. Возникло осложнение с доставкой к месту выброски. В зоне предстоящего полета нашего самолета активно действовали ночные истребители-перехватчики. Отправленная накануне группа, подобная нашей, была расстреляна «мессершмиттом» в воздухе. Погиб и экипаж самолета. Обо всем этом мы узнали от летчиков, с которыми ночевали рядом в палатках, вместе питались в столовой.

— Табак наши дела, — сказал Зварика Юшкевичу, указывая на транспортный самолет-доставщик, — ссадят и нас. На такой корове нужно лезть в небо, — презрительно отозвался он о самолете.

— Не хнычь, — зло огрызнулся Генка.

Прежнее бодрое настроение разведчиков сменилось заметным раздумьем. Назойливая мысль о предстоящей судьбе не оставляла ни на минуту. Я даже стал жалеть о том, что просил включить в группу Генку. Но было уже поздно что-либо изменить.

К вечеру к нам подошел коренастый, рыжеволосый, в веснушках офицер-летчик. На его груди сверкала звезда Героя Советского Союза.

— Здравствуйте, орлы, — бойко поздоровался он.

— Здесь не только орлы, — с улыбкой ответила ему Аня, — есть и «лебеди», и «сойки», и «ежи», и «зайцы», — назвала она несколько кличек разведчиков.

— Лебеди — это прекрасно! — согласился летчик. — А как настроение? Летим?

— А довезете? — спросил Зварика. Его голубые глаза с тревогой смотрели на пилота.

— Будьте уверены! Об этом не беспокойтесь. Я кое-что придумал.

В нашу палатку вошел полковник.

— Пора, товарищи, — сказал он. — Пойдемте к самолету.

Мы подошли к самолету, возле которого на траве было выложено десять парашютов.

— Берите, — предложил инструктор. Он помог нам надеть парашюты, надежно застегнуть лямки.

Появление разведчиков у самолета привлекло внимание всех свободных от службы пилотов. По одному, по два подходили они и вскоре плотным, многорядным кольцом окружили группу. Каждый из них хотел хоть мельком взглянуть на людей, которые через несколько часов окажутся в самой Германии. То и дело сыпались вопросы, реплики:

— Друзья, а друзья, надолго ли вы туда?

— Неужто в самую Германию? Вот это да!

— А что вы кушать там будете?

— Мальчик, а мальчик, а ты зачем с ними? Смотри, все они дяди какие, а ты что?

— Автомат мой не хуже ихних, — ответил Юшкевич.

— Главное, ребята, фрицев не щадить!

— Точно он говорит — никакой пощады!

— Тяжело вам будет. Уж больно много нацепляли на вас всякой всячины.

— Да ить, лишнего ничего, разве не видишь? На базу же они не вернутся, так как мы.

— Передайте фрицам, что и мы не заставим себя долго ждать!

— Плохо — бабы с вами.

— Молчи ты, зубоскал, в лыч получишь!

— Счастливо, товарищи, я пошел.

Солнце село. В лесу допевали вечерние песни иволги, посвистывали дрозды. Небольшой серпок луны повис низко над землей в безоблачном порозовевшем небе.

К самолету подкатил открытый «газик». Из него вышел генерал-майор Евгений Васильевич Алешин — начальник второго отдела штаба 3-го Белорусского фронта.