— Ruhe! [16]— гаркнул немец и еще раз ударил Емельяна автоматным прикладом между лопаток. Он пнул его сапогом в поясницу, и Баграмов свалился на четвереньки на землю с краю скопища пленных.
— Ты ранен, отец? — спросила участливо медсестра, тут же склонясь над ним.
Она осмотрела свежую рану, наложила повязку, сменила повязку также на голове.
В туманном, сумрачном дне Емельян утратил представление о времени. Да и было ли теперь какое-то время?!
Из лесу доносились отдельные выстрелы, разрывы гранат, короткие очереди автоматов и пулеметов. Изредка слышались нестройные крики «ура» — три-пять голосов. Это геройски гибли, не сдаваясь, храбрецы, столкнувшиеся с фашистской облавой…
Рота разведчиков под командой неприветливого курносого капитана, должно быть, все-таки раньше успела вырваться из этих мест и теперь, вероятно, миновала уже переправу.
Время шло в мучительном отчаянии под моросящим дождем. Пленные, приткнувшись друг к другу спинами и головами, старались забыться. В стороне от них немецкие часовые грелись около высоких трескучих костров из можжевельника и желтых еловых лап…
Емельян не заметил, когда осеннее белое солнце пробило туман…
Щеголеватые рыжие мальчишки в серебряных погонах, нахальные и веселые, с фотоаппаратами вертелись вокруг пленных, потупившихся бойцов.
— Sind Sie Offizier? [17]— неожиданно вплотную спросил благодушный и толстый офицер-немец, щелкнув затвором фото.
— Найн, их бин зольдат. [18]
Ответ машинально сорвался с языка Баграмова по-немецки, прежде чем отупевшая от несчастья мысль успела остановить его.
— Sprechen Sie Deutsch? [19]
Емельян отрицательно качнул головой. От этого движения тупая боль разлилась в затылке, как от нового удара прикладом или кованым солдатским каблуком.
— О-о! Я сам говорру по-русски, — произнес немец, стараясь изобразить доброту всем выражением самодовольной, брюзгливой физиономии. — Ви есть интеллигент? — спросил он, тяжело расставляя слова.
— Я учитель.
— О! Майн фатер ист аух утшитель… Я хочу вас утешать… порадовать: ви швидко едет домой… Большевик капут. Нох цвай вохен… Еще два неделя — Москва капут… Ви все едет домой, нах хаузе.
Баграмов с сомнением качнул головой.
— Да, да! Посмотреть сюда, господин утшитель: немецкая армия маршироваль больше один с половина тысяч километер — три месяц! Москва капут. Болшевик есть капут.
— Еще десять тысяч километров — и вся Россия капут! — со злостью сказал Емельян.
Немец приставил себе ко лбу указательный палец и покрутил туда и сюда.
— Ви ранен у в голова? — с насмешкой спросил он.
— Я знаю географию: с запада на восток Советский Союз — двенадцать тысяч километров…
— О, о! Ви есть пессимист!
— Найн, их бин оптимист! — поправил его Баграмов.
— Dreck! [20]Болшевик! — заключил немец, презрительно скорчив рожу, и отошел, оскорбленный и недовольный.
— Эй, отец! У тебя язык, видать, из коровья хвоста, что этак вертится! За таких брехунов нас и всех тут в братскую яму! — сказал лежавший невдалеке от Баграмова раненый.
— Нашел кого агитировать! Башка, видать, с дыркой! Уж он и не знаю чего несет! — воскликнул второй.
— А так их и надо! И правильно все им сказали! — послышались голоса в поддержку Баграмова.
— Папаша, а как ты считаешь, Москву возьмут? — робко спросил лежавший рядом с ним восемнадцатилетний парнишка.
— Никогда не возьмут, — уверенно сказал Емельян.
— Они говорят — окружили…
— Бахвалятся, не возьмут, — твердо повторил Емельян громче и услыхал вздох облегчения, вырвавшийся разом у нескольких соседей…
Тяжело раненных пленников укладывали в повозки и куда-то увозили. Тех, кто мог идти, перегнали из леса на открытую дорогу километрах в трех. Там уже была выстроена колонна, как говорили — тысяч в пятнадцать пленных. Они ночевали среди поля, где им было приказано сидеть или лежать. Вокруг стояли немецкие автоматчики, не позволявшие никому отходить в сторону, даже ради естественных нужд…
Перед закатом всех их заставили встать вдоль дороги, по которой подъехала легковая автомашина. Гитлеровский генерал вышел из нее в сопровождении полковников, постоял на шоссе, принимая какой-то рапорт подбежавшего начальника конвоя. Волчьим взглядом генерал посмотрел на пленников, что-то рыкнул конвойному гауптману и, забравшись назад в машину, уехал…
От холода, голода и сознания непоправимой беды мало кто из пленных мог спать. Мечтали о кострах. Утром старались согреться на солнце, но оно уже плохо грело. Лежали без сна, в молчании…
Баграмов тоже не спал, укрывшись плащ-палаткой, лежа на мерзлой земле, он слушал говор окружавшей толпы.
Эти вчерашние воины, потерявшие воинскую честь и оружие, не понимали, как это они, такая громадная масса боеспособных мужчин, оказались бессильным стадом. И они пытались найти этому объяснение и оправдание.
Пленник не хочет взять на себя вину за то, что он не сумел защищать родину. Ему необходимо как воздух найти объяснение вне себя. И как ответ на мучительные поиски этого объяснения, кем-то недобрым снова посеяны были слова «измена», «продажа».
Выпущенные фашистами из тюрем уголовные подонки, которые успели получить от гитлеровцев бумажки об «освобождении из советской неволи», сновали с шипением в гуще пленных, предсказывая неминуемую гибель советского строя, говоря, что иначе и быть не могло: продали Гитлеру всю Россию… евреи за два миллиарда рублей…
Так при помощи уголовных пособников внедрялся в среду пленных во все времена чуждый русскому народу и дикий для советского человека фашистский средневековый бред антисемитизма. Эта смрадная, ползучая плесень пускала свои корешки в расслабленные бедой мозги отчаявшихся, растерянных людей.
Выделяясь из толпы новенькой коричневой кожанкой, в серой каракулевой кубанке с малиновым донцем, изукрашенным позументом, в хромовых сапогах, нахальный высокий малый с бегающим взглядом, дымя сигареткой, сплевывая по сторонам сквозь золотые зубы, изрыгал самую грязную ругань по адресу каждого, кто возражал на бесстыдную и позорную мерзость его речей. Он пространно рассказывал, что уже побывал у немцев в плену, а теперь отпущен домой, в один из оккупированных районов Гомельской области.
— Колхозы делить! — пояснил он с поганой усмешкой. — Хватит, попановали господа коммунисты! Теперь землю народу!..
— Фашистским помещикам землю отдать хотите, а не народу! — не выдержав, отозвался Баграмов. Малый с угрозой шагнул к нему.
— Чего-о-о?! — протянул он, злобно прищурясь.
— Я говорю — гитлеровским помещикам землю. А таких, как ты, гадов, бандитов, хотят поставить при нашей земле фашистскими холуями…
— Ты раненый, что ли? — спросил агитатор.
— А что?
— А то! Кабы ты был здоров, так я бы тебе, твою душу…
— Жора, оставь! А ну его, Жорка, пойдем! — позвал второй, плюгавый человечек в кепке и с желтеньким галстуком. Малый в кожанке погрозил Емельяну пальцем.
— Смотри, отец, я добром говорю! Сам был в плену, навидался! Немцы такого не любят. Станешь трепаться — и шпокнут…
— Лучше пусть шпокнут, чем за перчатки да кожанку продаться фашисту! — отозвался за спиной фашистского агитатора рассудительный голос.
Жорка выплюнул сигаретку и вызывающе обернулся.
Емельян увидел сзади него немолодого колхозника в обычной крестьянской одежде, но в красноармейской пилотке.
— Ты откуда такой сорвался? — спросил Жорка, гнусно прищурясь.
— С другой стороны, обратно: ты — с немецкой, а я — с русской. Мы все оттуда! — не сдался колхозник в пилотке.
— Небось председатель колхоза? — вызывающе просил Жорка.
— «Небось» землю всю жизнь пахал! А ты всю жизнь по чужим карманам в вагонах шарил да сундучки воровал. Я тебя сразу признал, как в прошлом году тебя на платформе в Рославле от народа милиция отымала…