Только немногие, как Балашов, Ивакин да кое-кто из командиров дивизий, осознали свою беду как несчастье более грозное, чем предшествующие военные неудачи. Если несколько дней поряд не может быть установлена ни воздушная, ни даже радиосвязь ни с фронтом, ни с вышестоящим штабом, это может означать только одно — организованность нарушилась и выше.

Но никто — ни Балашов, ни Ивакин, ни их помощники не могли даже представить себе, что между Вязьмою и Москвой нет никакого фронта, что обнаженная и беспомощная Москва защищается только этими окруженными и полуразбитыми частями, а свежие силы, призванные стоять за Москву, еще тянутся по железной дороге из просторов Сибири, из степей Средней Азии и из Поволжья. И пусть на путях этих поспешающих под Москву бойцов зажигают повсюду зеленые огни семафоров, пусть стрелки манометров на паровозах подходят к предельно опасной черте, пусть даже сердца бойцов разрываются болью от нетерпения — им не успеть к Москве ранее, чем через несколько дней. А эти несколько дней они, только они, эти самые окруженные и подуразбитые части, обязаны выстоять, чтобы спасти Москву…

Ну, а если бы и Балашов и Ивакин и все командиры и бойцы знали о том, что творится на самом деле на подступах к нашей столице, то как бы стояли в этой неравной борьбе отрезанные от своих и окруженные врагами советские люди?

Они стояли бы так же. Лучше стоять в боях не сумела бы никакая армия, оснащенная самой современною техникой.

Против фашистской авиации не защищала их своя авиация, против фашистских танков у них не было танков. В их руках были винтовки образца прошедшего века, да гранаты-жестянки, да бутылки с зажигательной смесью.

Сотни разбитых машин грудами обгорелых обломков лежали в кустах и дорожных канавах. Тысячи бойцов и командиров погибли в схватках с атакующими фашистскими танками, тысячи бойцов были убиты бомбами и пулеметами вражеской авиации. Орудия окруженных то тут, то там начали замолкать из-за отсутствия боеприпасов. Раскаленный металл орудий и пулеметов требовал отдыха, винтовочные стволы обжигали руки, а люди, которые по многу часов не выходили из жестокого боя, стойко держались.

И Вяземский плацдарм в эти дни все-таки не сузился ни на шаг.

А всюду — в лесу, в кустах и в оврагах — появлялись сотни могил. Скоро их размоют и заровняют дожди, осядет земля, и никто не увидит, никто никогда не узнает даже места братских могил этих безымянных солдат. И сколько их, павших тут при защите Москвы, останутся только в памяти близких!..

Но никто не думал об этом. Думали не о смерти — о жизни и о борьбе. Вырваться из окружения, выйти к своим и снова стать против фашистов с тою же неизменной пятизарядной винтовкой, с теми же гранатами и в таких же окопах!..

Для подготовки прорыва за ночь была уже проведена частичная перегруппировка сил круговой обороны. Часть полков Старюка, Щукина и Дурова была с Днепра переброшена ближе к району намеченного прорыва. Значительная часть техники перетянута на новые направления.

Но правильно ли представлял себе враг размеры расхлябанности и дезорганизации, вызванных разрушением фронта? Конечно, не все люди мужественны и отважны. В эти дни еще оставались в кустах и оврагах несорганизованные в боевые части бойцы. Если бы знали эти уклонявшиеся от честного боя люди, что Москва лежит беззащитной, конечно, у многих из них раньше проснулась бы дремавшая совесть и гражданская честь. Ведь именно на человеческую слабость рассчитывали фашисты, когда сбрасывали на окруженный плацдарм провокаторские листовки с призывом убивать комиссаров и спасать свою жизнь в плену. На труса и шкурника были рассчитаны «пропуска в плен», которые сбрасывали фашистские самолеты с обещанием содержать в наилучших условиях тех, кто предъявит «пропуск». Но именно эти фашистские прокламации и разбудили даже в ленивых душах гражданскую совесть. Оставив свои кусты и овражки, бойцы потекли к сборным пунктам…

Двое суток заградительный отряд Баграмова вел работу, пополняя бойцами части круговой обороны.

Обстановка была все та же: гулко грохала артиллерия, с разных сторон доносились звуки снарядных разрывов, много раз засветло налетала и авиация немцев, которая бомбила плацдарм. Но отряд был удачно замаскирован в лесу и не испытал на себе фашистских налетов.

В окопах сборного пункта бойцы тихонько переговаривались, приводились в порядок, курили, чистили винтовки. Кто-то из только что прибывших, сворачивая цигарку, заметил, что табак у него на исходе, и что-то по этому поводу проворчал.

— Погоди, товарищ, к своим пробьемся, тогда уж вдосыть покурим, — сказал пожилой, угрюмого вида красноармеец, рядом с ним чистивший ручной пулемет.

— А считаешь, пробьемся? — спросил тот.

Сосед взглянул на него с удивленным недоброжелательством.

— А ты что, товарищ, зимовать в окружении собрался? — насмешливо спросил он.

Ближайшие к ним бойцы засмеялись. Ворчун смутился неуместностью своего вопроса.

— От таких разговоров и паника! — поучающе заметил угрюмый немолодой красноармеец.

— Да, что ты, отец, я ведь так спросил… — сконфуженно возразил боец.

— А лучше «так» никогда не спрашивать, братцы! «Так» только галки летают, а ты красноармейское звание носишь! Думай, что говоришь! — сурово, по-отечески, сказал тот же немолодой.

— Я с начала войны в третий раз попадаю в такой ералаш. Два раза пришлось пробиваться, — ни к кому отдельно не обращаясь, громко заговорил румяный, голубоглазый, похожий на девушку паренек. — В первый раз — с пограничной частью, на самой границе, двадцать второго июня…

— И что за война, прости господи, за чудная! — вмешался боец с перебинтованной головой, с лицом, обросшим седой щетиной. — Я три года в империалистическую воевал — ни разу такого не видел, а в этой уже второй раз. Обида берет. Нам в колхозе доклад читали: когда еще было, при князь Александре Невском, русские немцев сажали в мешок, а тут нас самих, как поросят…

Иван Балашов, который пристроился бриться в окопе, подал свой голос:

— Постой, папаша. У них сейчас опыта больше. Они всю Европу в мешок посадили, а мы воевать отвыкли. Потренируемся малость…

— Не раскачались?! — по-своему понял седой. — А пора бы уж! Гляди, куды он залез! Не мы на его земле, он на нашей! Высадим мы, конечно, сукина сына с нашей, как сказать, территории… Да сколько ж терпеть! От терпения и камни лопаются!

Подошли ещё два бойца, еще трое. Спускались в траншею, их зачисляли во взводы и отделения. Как и другие, они переобувались, принимались чистить оружие.

Командир отряда в этот день приказал снять часть постов с лесных тропинок. Снят был и пост, который держал Иван Балашов со своими двумя товарищами.

— Товарищ командир, зачислите нас в роту пополнения всех троих, — обратился Иван к Баграмову.

— Хочется воевать тебе, Ваня-печатник? — ласково спросил командир.

— Как не хочется! Нельзя же в тылу!

— Ну, иди в окоп. Зачисляю. Да скоро все уж, видно, туда направимся. Не стоит овчинка выделки тут стоять. Вчера батальонами подходил народ, а сегодня стоим почти без толку, — сказал командир, который после утреннего донесения по телефону о ходе комплектования рот уже получил приказ явиться со всем отрядом в распоряжение «штаба прорыва» тотчас после обеда.

Комплектовалась последняя рота. Связисты ожидали приказа снимать телефонную связь.

— Стой! — услыхали бойцы команду в кустах.

Возглас раздался с той стороны, где стояли вчера Иван и его друзья, с тропинки из леса, и прозвучал он какой-то тревогой.

— Стой! Руки вверх! — узнал Иван голос старшины. Так не командовали никому. Бойцы в окопе прислушались.

— Ну что такое?! — дерзко и недовольно спросил задержанный, которого за кустарником не было видно.

— Что будешь за человек? — послышался строгий вопрос старшины. — От кого схоронился?

— Человек. А тебе что?!

— Руки вверх, говорю! — настойчиво повторил старшина.

— А зачем мне их вверх? — вызывающе продолжал задержанный.