Ночь, озаренная отблесками далекого артиллерийского боя и пожарами, шла к концу. Начинало светать, когда взлетели справа от ТБЦ две красные ракеты. Муравьев оглянулся в их сторону, но ничего не понял, пока с холма один за другим не ударили два минометных выстрела и где-то возле аптеки раздались разрывы. Как стая черных огромных птиц, взлетели листы толевой кровли барака и опустились в соседнем блоке.

Прожужжали осколки. Вторая мина снесла караульную вышку, вырвала и отбросила часть проволочного заграждения вместе со столбами на территорию лагерного пустыря.

Еще громыхнули разом, один за другим, два минометных удара, и загорелся какой-то барак.

— Санитар! Санитар! Носилки! — раздались от бараков крики.

В блоке, куда ударила мина, поднялась пожарная суматоха.

— Та-анки! — панически выкрикнул кто-то.

Утренний рассказ матроса и Еремки Шалыгина о фашистских танках воскрес у всех в памяти, навевая жуть.

— Емельян, беги к Кострикину. Танки сжечь непременно! — приказал Муравьев. — Коммунистов на истребление танков. А мы отрежем от них эсэсовцев.

Баграмов помчался через пустырь. Танков не было видно, но откуда-то слышался рокот моторов.

— Та-анки! — неслось из окопов.

— Эй, ребята! — крикнули по-русски со стороны эсэсовцев. — Ложи оружье, сдавайся!

Пулеметы и винтовки от ворот ТБЦ без команды и вразнобой затрещали в ответ.

На бугор возле старинной крыластой мельницы вылезли два темных движущихся пятна, громче слышался лязг металла, рыканье моторов.

На бегу Баграмов споткнулся и упал. Над ним засвистали пули — танки открыли стрельбу по лагерю.

«Ишь как угадал упасть!» — усмехнулся Баграмов, вскочил и опять помчался. Он с разбегу свалился в окоп и услышал голос Кострикина:

— Гранаты, бутылки у всех? Вперед!

Звякнула в темноте бутылка, разлился запах бензина.

— А, черт! Аккуратнее надо!

— Коммунисты, вперед! — раздавались по линии голоса.

Стальные машины от мельницы катились с грохотом.

В центре, у главных ворот, шла сумасшедшая трескотня пулеметной, винтовочной и автоматной стрельбы — эсэсовцы рвались к своим танкам, а их прижимали к земле ураганным огнем.

«Последние боеприпасы! — подумал Баграмов. — Мы же останемся без патронов! Погибнем!»

— Коммунисты! На танки, за мной! — возбужденно призвал Кострикин.

С гранатой в руке он поднялся в рост на бруствер, но тут же упал навзничь.

— Андреич! — вскрикнул Баграмов, поняв, что случилось. Но некогда было нагнуться к другу.

— Коммунисты, за мной! — повторил Емельян команду Кострикина, испугавшись смятения и расстройства. Сжав гранату, он выскочил так же, как тот, из окопа, чтобы увлечь за собою бойцов, и только мгновение он стоял у всех на виду над окопом, следя, как торопятся в поле бойцы. Они выбрасывались через бруствер и по-пластунски пускались вперед по земле.

— Иваныч! Ложись! — отчаянно крикнул Василий-матрос.

Но пули уже резанули Баграмова.

«Вскочил, как дурак! — успел он подумать и рухнул назад в окоп. — Зачем я вскочил?» — сказал он себе, теряя сознание.

Муравьев, готовясь к атаке, выдвинулся с отрядом за ворота и лежал теперь рядом с Лешкой, для которого захватил пулеметные ленты.

— Смотри лучше вправо, Леша. Не пропустить бы их к танкам.

— Не пропущу, отец! Ленту давай еще! — прохрипел Лешка. — Водицы нет?

Но воды не было, Муравьев захватил только ленты.

— Воды принесите, ребята! — обернувшись к ближним бойцам, приказал Муравьев.

Вода в пулеметах кипела. Пулеметчики не жалели патронов. Экономить их было нельзя.

Удар Батыгина от железной дороги фашистам в тыл был бы сейчас спасением для ТБЦ. Чего он замешкался?!

Минометы с холма гвоздили по лагерю. Мины рвались по окопам, между бараками, возле КП.

Отовсюду звали носилки.

С лязгом железа и треском танки стронулись и поползли от мельницы, нависая над лазаретом.

Мины били по лагерю. В гуще пожарной возни взрыв разбросал горящие головни. Люди валились в пламя.

В рассветной полумгле стало видно, что наступают не танки, а бронеавтомобили. Опасаясь учебных противотанковых ям, окружавших лагерь, они шли осторожно.

«В эти секунды должно все решиться. Если броневики прорвутся, эсэсовцы вскочат в атаку, и нашим ее не сдержать!» — с замиранием сердца понимал Муравьев.

Муравьев не видел, как в стороне железной дороги тоже взвились ракеты.

Удары орудий прозвенели внезапно. Четыре снаряда с шумом низко прошли от вокзала над лагерем, подняли черный смерч на холме, и ближний к лагерю броневик с грохотом разлетелся в куски, высоко взметнув пламя и застилая дымом все поле.

Муравьев не понял, что с ним случилось. Обалдели, видимо, и эсэсовцы, прекратив стрельбу.

Второй броневик круто стал разворачиваться на рыхлой пашне, поспешно пытаясь уйти в дыму взрыва. Но рассветный ветер от Эльбы смахнул с поля дым, а от вокзала длинно грохнуло раз за разом четыре новых удара. Вокруг второго броневика разорвались снаряды, вздымая фонтаны огня и земли.

— Наши! Наши пришли! Братцы, Красная Армия! Красная Ар-рмия-а-а!

И, подхваченный всеми, этот крик летел вдоль окопов:

— Наши! Наши! А-а-а-а-а!

Второй броневик запнулся и замер, а на него уже из-за деревьев, от гауптлагеря, с рычаньем и лязганьем гусениц мчался знаменитый советский танк «тридцать четыре». От прямого выстрела его пушки броневик опрокинулся, как игрушечный, и загорелся белым, дымным огнем.

Танк легко развернулся и двинулся на картофельные бурты. Из ТБЦ было видно, как еще два такие же танка от форлагеря выдвинулись к буртам. От них побежали эсэсовцы, что-то крича, пустились было к «хирургии», но из старых деревянных бараков хлестнули по ним пулеметы Батыгина.

Танки шли на фашистов…

— Картоплю! Картоплю загубыте, братцы! В буртах же картопля! — отчаянно, чуть ли не со слезами, крикнул танкистам один из пленных, выскочив из окопа.

Кто-то насильно стащил его вниз.

Винтовки и пулеметы из лагерной обороны расстреливали теперь мечущихся эсэсовцев на выбор, было видно, как их сбивали пули, как один панически бросил в сторону танка свой автомат, побежал, но всплеснул руками словно от удивления и повалился навзничь; другой поднял руки, выкрикнул что-то, высоко подпрыгнул и упал лицом вниз; третий присел, ухватясь за живот.

— Отставить огонь! — скомандовал Муравьев, увидав за танками бежавших красноармейцев…

Эсэсовцы бросали оружие и поднимали руки, другие пытались спастись в гауптлагерский лес.

Из окопов выскочили бойцы ТБЦ. С криком «ура» пустились они на эсэсовцев, навстречу своим избавителям…

Несколько штыковых ударов, десяток разрозненных выстрелов — и вот уж красноармейцы сгоняли в стадо разоруженных фашистов…

Тишина наступила сразу и казалась после нескольких часов боя непривычной и странной.

И только теперь, когда стихла стрельба возле лагеря, все услыхали, что и справа и слева, и в двух километрах у полигона, и в шести, на соседней станции железной дороги, и дальше на запад, у Эльбы, кипит бой.

Огненно-черные метлы размахивали с разных сторон в утреннем небе. Со стороны Эльбы упорно вздымались цветные ракеты: зеленая, красная, снова зеленая… Оттуда же доносилось «ура». И снова красная и зеленая ракеты взвивались над тем местом.

Фронт пришел в глубь Германии…

…Муравьев снял пилотку и, стоя в кювете над пулеметом, у которого в последние минуты боя ему пришлось заменить убитого Лешку, рукавом вытер пот со лба.

Любавин лежал, повернув набок голову и закрыв глаза. Пуля вошла ему в правый висок, но лицо его было обычно спокойным. Это был Лешка как Лешка, такой, как всегда, с чуть лукавой, насмешливой складкой у рта. Он лежал без шинели, и потому сразу бросалось в глаза, что он одноногий. Пустая штанина была аккуратно подколота. «А где же его костыли? — пришла нелепая мысль Муравьеву. — Да он же ползком сюда добирался. Костыли ему были не нужны, — ответил себе Муравьев. — Да, костыли ему больше не нужны!» — горько додумал он.