Муравьев прочитал.
— Ну, что же, — сказал он. — Такая статья поднимает ненависть и боевой дух солдата. Давай выпускай.
И после долгого перерыва Сашенин, Леонов, Ульянов снова засели за труд переписчиков.
Балашов зашел за новыми книжечками в ТБЦ-отделение, как всегда теперь делал, навестил и Баграмова. Наутро он ждал прибытия Клыкова.
— Постарайся ко мне привести Володьку. Может быть, унтер его пропустит. Пусть не жалеет сигареток, — сказал Баграмов. — Нам очень важно с ним лично поговорить. А если пройти сюда ему не удастся, то расспроси поточнее, из каких лагерей к ним прибывают люди и куда они выписывают здоровых. Нам важно точно знать, как направлять людей, в какой лагерь.
— Понятно, — сказал Балашов. — Если Володька сам не сумеет пройти, то обо всем расспрошу…
…Назавтра перед обедом Балашов ждал приезда Клыкова. Четыре компаса, карты и пачка брошюр были рассованы у него по карманам.
Поезд пришел. Вот коротышка Вилька окликнул Ивана, чтобы встречать больных, но вместо того, чтобы ввести в форлагерь Клыкова, он приказал захватить носилки и двоих санитаров и повел Балашова с его санитарами на платформу.
Около поезда стояла кучка больных в шесть человек, возле них Клыков и двое немецких солдат. Взгляд у Клыкова был растерянный и непонимающий.
— Здорово, Иван! — крикнул он преувеличенно громко и весело.
— Здравствуй, Володя! — отозвался Балашов, но когда он шагнул навстречу Клыкову с рукопожатием, солдат крикнул: «Хальт!»
У Ивана душа ушла в пятки: обыщут!.. Карты, компасы, книжечки. Иван увидал, как залился ярким нервным румянцем Клыков… Но все обошлось. Их не стали обыскивать. Просто истории болезни солдаты вручили Вильке. Володе с Иваном не позволили перемолвиться ни единым словом. Товарищи смотрели один на другого беспомощно, но понимали, что миновала большая опасность. Это их чуточку утешало… Вилька произвел перекличку по именам прибывших больных, и, хотя до обратного поезда оставалось часа четыре, Клыкова не ввели в форлагерь. Вместе со своими солдатами он должен был идти на вокзал…
Знакомые шифры на историях болезни были все же проставлены, и Балашов принялся расспрашивать у одного из больных, прибывшего доверенного товарища, что случилось в Шварцштейне.
— Да нет, у нас ничего. Все В порядке.
— Ни обысков, ни арестов? — добивался Иван.
— Ничего не случилось, все тихо.
— Чего же фрицы сбесились? Слова сказать не дают…
Прибывший пожал плечами.
Всю нелегальщину Балашов немедленно сдал на хранение в бельевую, Машуте…
С этого дня почему-то прием больных в лазарет проводили немцы. Общение Балашова с приезжими не допускалось. Больше того — к приему больных на платформу выходил еще оберфельдфебель.
Дня через два Любавин, взволнованный, появился в аптеке.
— Юрка, беда! — сказал он. — В Фулькау был обыск. Эсэсовцы арестовали доктора и коменданта. Mapтенс боится у нас тоже обыска… Да, понимаешь, Юрка, что он мне отколол: «Может быть, Леша, все-таки лучше сказать в ТБЦ ребятам, что будет обыск?..» У меня, понимаешь, Юрка, от этих его слов душа ушла в пятки. Я говорю: «Да что вы, господин переводчик, как можно!» А он покраснел и усмехается вдруг, будто плачет. «Я, говорит, пошутил… То есть я не совсем пошутил, а хотел тебя еще раз проверить…» Чего-то он сам боится и высказать мне не смеет!
Прошло дня четыре тяжкого, напряженного ожидания. Как вдруг «Базиль», подметая в немецкой канцелярии, услыхал телефонный разговор штабарцта с каким-то высоким начальством эсэсовцев. Можно было понять, что гестапо о ком-то наводит справки. Базиль тихохонько стал подбирать с полу окурки.
— Broda? Broda? Wie? Was? Das ist Spitzname?.. Ja, ja ich verstehe, das ist Parteiname… Ja, «Bo-r o-da», — встревоженно бормотал штабарцт. — Jawohl… Jawohl. Wir werden suchen… Jawohl, Herr Gruppen-fuhrer. Heil Hitler! [95]
После этого разговора штабарцт, взволнованный, копался в картотеке, бормоча «Broda… Broda…»
Базиль скользнул тотчас же в парикмахерскую, к Сергею. Сергей побежал к Кострикину. Кострикин бросился к Кумову, в хирургию.
— Николай Федорович, немедля иди к парикмахеру — и долой твою бороду. Она тебя сгубит! — почти умоляюще сказал Кострикин.
— Чепуха! Партийная кличка «Борода» может быть и у бритого человека, — возразил ему Кумов.
— Но такая борода, как твоя, выделяется на весь лагерь! Зачем же из-за нее рисковать?
— Тем более глупо брить, когда все ее знают отлично… Панику поднимаешь! — упорно отрезал Кумов.
Все запасы литературы и карт, которые оставались у Балашова, хранились у Маши под дном ларя с грязным бельем туберкулезного отделения.
Чтобы не привлекать внимания немцев, Балашов был вынужден заходить реже в прачечную, Иван и Машута тосковали один без другого, и когда, улучив минутку, Иван заглядывал к Маше, оба, молча, схватившись за руки, по долгим, долгим минутам смотрели в глаза друг другу…
Даже ни у кого из прачечных озорниц девчонок не возникало желания подтрунить над Машей и «Карантинычем», как они продолжали называть Балашова.
Маша не говорила им о нем ничего, но, разумеется, девушки понимали и сами, где достает Машута книжечки и фронтовые сводки…
При известии об арестах в Фулькау Машута разволновалась.
— Схватят тебя, замучают, Ваня! Как мне жить тогда? — шептала она в уединении бельевой клетушки, приникнув к его плечу головой.
— Ну что ты! Вон сколько народу тогда схватили. Думали, что с ними все уж кончено, а привезли ведь назад… Не тот стал немец: нашу победу чует! Смотри-ка по сводкам — не нынче так завтра Красная Армия будет в Варшаве, а там уж пойдет… Не смеют они теперь наших замучивать. Да и чего им меня хватать непременно?!
— А если выдадут эти ребята из Фулькау, которые получали от нас? Я ведь помню, ты много брал книжек и карт, когда приезжали оттуда…
— Они не такие, что ты! Не выдадут! — успокаивал Балашов, поглаживая ее ладонью по волосам и спине. — Другого боюсь: у тебя чего не нашли бы! Перепрячем давай. Мне друг один посоветовал — лучше все в землю покуда зарыть. Я и местечко уже придумал…
Свистки, крики, трескотня автоматов раздались совершенно внезапно. Никто не ждал обыска днем. Эсэсовцы ворвались в форлагерь, бросились в канцелярию, в жилые бараки писарей, банщиков и полиции.
— Обыск! Эсэсовцы! — в страхе взвизгнула какая-то женщина, распахнув дверь из прачечной в бельевую.
— Уходи скорее! — воскликнула Маша, распахнув наружную дверь бельевой.
Иван пустился к себе, в комнатушку при бане.
Прачки выскочили наружу. Машута схватила пачку книжек и карт, чтобы выбросить в топку. Но где-то рядом кричали немцы. Не решаясь из опустевшего помещения прачечной выбежать в кочегарку, Машута открыла стиральный барабан, швырнула туда бумаги и компасы и стала сверху забрасывать охапками белья из ларя. Она залила все горячей водой и открыла вовсю кран с формалином. От душного пара ей захватило дыхание. Кашель давил ей грудь, едкий туман застилал глаза. Казалось, вот-вот она упадет, но, как рыба на суше, хватая ртом воздух, она заставляла себя держаться. С болью в груди отхаркнула она сгусток крови… «Умру! Умираю!» — мелькнула страшная мысль. Потемнело в глазах. Она опустила руки, но, снова собравшись с силами, взялась за работу… Ведь она советский боец, ей доверено то, что нельзя отдать в руки врага, — секретные данные. Выбежать вон, на воздух, — значило бросить пост. Она не уйдет!.. Из глаз Машуты катились слезы, в груди и горле хрипело и клокотало, а она продолжала вращать рукоять барабана, чтобы разварилась и перемешалась бумага, чтобы невозможно было разобрать, что написано.
В тумане вдруг замелькали желтые пятнышки, желтенькие гусята в пуху… гусята… А вот и мать кормит гусят, мать в белом, с коричневыми горошинами платочке, который Машута послала ей накануне войны. Мать увидала ее и всплеснула руками.
— Мама! — крикнула Маша…
