Баграмов и Кумов замыкали грустное шествие. Обратно в тюрьму арестованных сопровождал только один, тот же самый солдат, который сидел с ними в комнате ожидания.

Емельян обернулся к нему.

— Данке шён фюр аллес, постен! [88]— сказал он солдату.

Солдат оглянулся по сторонам и осторожно чуть-чуть приподнял крепко сжатый кулак, приподнял тайным, скупым движением молчаливого и дающего клятву сообщника.

Спать скованными в пару было почти невозможно. Засыпая, кто-нибудь из двоих — Кумов или Баграмов — делал непроизвольное движение, оба просыпались, чертыхались и совершали очередное эквилибристическое упражнение, чтобы достать из ниши над дверью еще одну на двоих душистую французскую сигаретку. Они рассказали друг другу все детали допроса. Говорить не хотелось после этого трудного дня, и они, покурив, лежали рядом и думали молча.

В нише над дверью камеры горела за проволочной сеткой яркая электрическая лампочка. Она тоже мешала спать. В коридоре бродил бессонный седой голландец, изредка подходил к двери.

«Странная у них тактика следствия, — думал Емельян, лежа на нарах. — Ясно, что это лишь предварительный разговор. «Настоящее» начнется, должно, быть, с утра… Но что же могут они спросить еще? С кем могут дать очную ставку, какие могут предъявить доказательства? Ведь пока это был не допрос, а дешевый спектакль! На основании такого допроса нельзя не только повесить, но даже послать в концлагерь… Впрочем, что для них «можно» и что «нельзя»! Разве мы в положении людей?! Разве на нас распространяются какие бы то ни было нормы права?!»

— Неправильно мы вели себя от начала и до конца! — вдруг выпалил Кумов, прервав ход мыслей Баграмова.

— Почему ты считаешь?

— Мы — советские люди, коммунисты и командиры Красной Армии, а они — фашисты, враги, захватчики. Надо было им плюнуть в рожи. Нужно было держаться смело, показать им наше презрение. Мы должны были рта не раскрыть на допросе, а мы оправдывались! Ведь это фашисты, пойми ты, Баграмов, фашисты! — со всею непримиримостью сказал Кумов.

Шаги бессонного старика приблизились к их камере. Слышно было, как он отодвинул снаружи заслонку глазка.

— Schlafen, schlafen! [89]— проворчал он, впрочем, вполне добродушно.

— Гутен нахт, майн либер! [90]— громко ответил Баграмов. — А я так считаю, что ты рассуждаешь как мальчик, — шепотом возразил он. — Зачем же нам было держаться, как ты говоришь? Чтобы самый допрос стал уликой?!

Раздраженный противоречием друга, Кумов резко приподнялся и хотел сесть на нарах. Он дернул ногой, забыв о кандалах, и чертыхнулся.

— Закурим, что ли, еще? — предложил он.

— Давай. Но только возьмем уж оттуда все сразу, чтобы больше не лазить. Какой черт ночью придет к нам искать сигаретки! Мы их раньше выкурим…

Они еще раз, используя опыт предшествующих упражнений, взобрались на табурет, и пока Кумов придерживался за стену, Баграмов выгреб из ниши четыре последние сигаретки.

— Маловато! Ну, будем курить каждую на двоих, — вздохнул Кумов.

Готовый всегда поделиться с любым товарищем каждой ложкой пищи, он был таким жадным курильщиком, что у него появлялась нервная дрожь в руках, если ему казалось, что его «напарник» выкурил на затяжку больше. В такие минуты он делался нетерпимее и злее обычного. Емельян уступил ему первенство, и Кумов со страстью, «взасос», впился в сигаретку. Два-три раза он затянулся в полном молчании.

— Ну, так, продолжим наш разговор, — предложил Емельян. — Я лично считаю, что тактика, которую ты предлагаешь, будет правильной только тогда, когда станет ясно, что обвинение на чем-то основано.

— А сейчас? — спросил Кумов.

— Сейчас они сделали вид, что им что-то известно. Я думаю, что они повторяли вслепую пункты доноса…

— Гм! — значительно произнес Кумов, намекая на то, что в доносе было достаточно доказательств того, что немцам известно все.

— Вот тебе «гм»! Ты сигаретку решил один вытянуть? — усмехнулся Баграмов.

Кумов отнял от губ сигарету, с горьким сожалением посмотрел на ее остаток и, расставшись с ней, долго задерживал дыхание, чтобы не выпустить последний глоток дыма.

— Тьфу, черт! Противно смотреть! На, докуривай! — сказал Баграмов, возвращая ему сигарету после второй затяжки.

Кумов жадно схватился за куцый дымящийся кончик, который уже обжигал и пальцы и губы.

— Вот когда мне предъявят «аптечки» и скажут, что есть свидетели моего авторства, — продолжал Емельян, — когда дадут очную ставку с предателем, который скажет, что я его «совратил в коммунизм», когда он заявит, что я ему приказал уничтожить такого-то сукина сына… Словом, когда станет ясно, что нас окружили и выхода нет, тогда я скажу им: «Да, я коммунист, и потому больше вы не услышите от меня ни слова». А пока нам надо разрушить их обвинения… В первый момент, когда рыжий начал вычитывать список моих «прегрешений», я думал — конец. А потом, когда они стали играть свой наивный спектакль, понял, что до серьезного дело еще не дошло. Твой рассказ о допросе мне подтвердил то же самое: либо они ожидают еще каких-то улик, разучают захваченные бумаги, да мало ли что… Либо поторопились с арестом, не дав себе даже труда последить за нами после доноса.

— Да… в общем похоже, — неопределенно согласился Кумов.

— А знаешь, Николай Федорович, видимо, нас с тобою не разъединят. Скованы мы достаточно крепко. Ну, а все-таки вдруг разделят… Давай уж условимся, что переменим тактику только тогда, когда будем плотно приперты к стенке. Ведь на нас с тобой лежит еще самое главное дело, не доведенное до конца. Чтобы доделать его, нам нужно выйти отсюда и снова попасть в свой лагерь.

— Ты с ума сошел! — забыв осторожность, воскликнул Кумов. — Кто же нас туда пустит?! Даже если у них и подозрения, то они изолируют нас от лагеря. Bсe-таки они не болваны ведь, а гестаповцы! Ведь они всю Германию и Европу держат в тисках. Непростительно их считать дураками…

— Ну, хорошо. Ты согласен договориться, что меняем тактику только тогда, когда будет ясно, что они не гадают, а знают? — настойчиво повторил вопрос Емельян, не забывая об импульсивном характере Кумова, который часто принимает решения под влиянием минуты. — Пока что у них гадание, хотя оно кое в чем и совпало случайно с истиной. На это способна половина цыганок, которые по базарам ходят… Надо учесть, что эти майоры и капитаны даже и не гестаповцы. Абвер в лагерях для пленных — это случайные люди, хотя бы наш конюх с Поволжья. Подумаешь, зондерфюрер!.. Так ты согласен, на случай, если придется быть порознь?

— Согласен. Давай-ка еще закурим, — сумрачно сказал Кумов. — И, правду сказать, мы с тобой занимаемся тоже сейчас… цыганским искусством. Лучше попробуем все-таки спать. Я думаю, день будет сложный и трудный…

Их разбудил общий «подъем».

Утро шло обычным порядком. Плохо выспавшиеся Баграмов и Кумов были вялы. Кумов склонялся к тому, что лагерный абвер снял лишь предварительные показания, а теперь, вероятно, пошлют их куда-нибудь в крупное гражданское гестапо, где начнется настоящий гестаповский «разговор по душам».

Пытались предугадать сюрпризы, которые могут им поднести на допросе. Разговор о военной работе? Вряд ли. Но, может быть, о сношениях с прочими лагерями? Однако тогда бы взяли Балашова, Славинского. Их не взяли… О картах и компасах? О побегах? О литературе?..

— Нет, как хочешь, я все-таки думаю, что у них в руках только донос, — настойчиво повторял Баграмов.

Кумов мрачно молчал. Он все же считал, что нужно было держаться сбольшим достоинством. Все равно их казнят. Таких обвинений не предъявляют напрасно. А если идти на казнь, то надо держаться отважно и гордо, как солдаты и коммунисты.

Они докурили в молчании последнюю сигаретку…

После завтрака раздался в тюрьме шум. Их построили и повели к лагерной комендатуре, остановили на том же месте, где высадили накануне из грузовика, и стали снимать кандалы. Все переглядывались в недоумении. Емельян искал глазами взгляда Любавина, но тот смотрел в сторону со своим постоянным спокойствием.