Больных привез Клыков. Он успел сунуть Вильке пачку сигарет, и унтер впустил его в помещение Балашова. Обратный поезд должен был проходить часа через два. «Такая досада, что невозможно увидеть Варакина», — думал Володя.

— Ну как он? Ты видел его? — спросил он Ивана.

— Работает. Ничего, поокреп. Часто вижу.

Клыков рассказал торопливо и сбивчиво о работе своей четверки в Шварцштейне, о том, как им, молодым парням, удалось «взять в окружение» Вишенина.

— Ты все запомни, Иван, Михайле Степанычу и другим, кому надо, все передай… Скажи ему — здорово вышло, что Михал Степаныч тогда нам дал изучать «С чего начать?» и «Что делать?» Ленина перед отъездом… Здорово вышло! Конечно, у нас и масштаб не тот и не та обстановка, а все-таки в чем какая заминка, трудность — вспомнишь Ленина и находишь ответ! Ведь вот удивительно-то — находишь!

Володя, рассказывая, горячился. Он только теперь, готовясь к отчету перед друзьями, все продумал, подвел итог почти трехмесячному пребыванию в Шварцштейне и впервые четко представил себе, что им удалось там проделать…

— С Вишениным со смеху сдохнуть как получилось, ты только послушай, Иван, — нервно и возбужденно шептал Клыков. — Там лазарет ведь международный. Ну, Вишенин с дороги нас прямо к столу, накормил по горлышко: какао, масло, печенье, сало — все выложил. Вот, мол, здесь как! Как иностранцы живем! И говорит нам: «Будем работать дружно, друг друга во всем поддерживать — и все будет в порядке, живыми вернемся домой». А я ему сразу: «Будем, Осип Иваныч, работать, но так, как работают в ТБЦ, а если мы с вами добром не поладим, то придется вам дело иметь с ТБЦ!» Он даже весь побелел, говорит: «Я все понял. Я виноват». А я ему еще поддал жару: «За нами сюда, говорю, из команд приедут еще человек семь-восемь…» Это нарочно, чтобы не вздумал нас выдать немцам. Он притих, только руки трясутся… Я говорю: «Да вы зря не тревожьтесь, все будет в порядке!» И сразу же, с первых дней, мы стали по-своему все в лазарете устраивать. Такие люди среди больных оказались! Оказалось, что всем режимом командовал там переводчик Морковенко. Я его к вам сегодня привез с туберкулезом…

— Вишенин диагноз поставил? — спросил Балашов.

— А то кто же! Да нет, с Вишениным можно ладить, только в руках его надо держать! — засмеялся Володя. — Правда, теперь нам будет труднее: ведь я к тебе самого лучшего человека доставил — Трудникова!

— Левоныча?! — обрадовался Иван. — Да что ты! Как я его не приметил? Где он?

— Сам ты в барак отвел. В бане со всеми утром его увидишь. Там все лепилось вокруг него. И нам он помог. Славка Собака хотел в ТБЦ вернуться, прибыл к нам из команды, как будто больные почки. Пимен Левоныч над ним общий суд ночью устроил. Свидетелей, битых Славкой, нашлось четыре человека. Судили по правилам. Допросили его самого, допросили свидетелей: «Убивал?» — «Убивал». — «Калечил?» — «Калечил!» Приговорили — к ногтю его, паразита, да ночью же и повесили над парашей, — говорил Володя, зашивая новые книжечки, полученные из ТБЦ.

— А немцы как же?

— Даже Вишенин поверил, что повесился сам. Говорит: «Эх, Володя, просил он диагноза «туберкулез», а я ему написал «здоров». Я говорю: «Ну и черт с ним! Ведь палач, полицай. Ну и пусть удавился!..»

— Меньше чем месяца через два не увидимся. Пока наберем людей с подходящим диагнозом! — сказал Володя, уже зашив под шинель брошюрки, упрятав два компаса и карпатскую карту в сапог.

Балашов глядел на него, как на брата, которого встретил где-то на фронте, в передышке между боями, как на младшего любимого брата, который мелькнул в дыму и опять уходит со своей частью. Ведь вдруг вздумают обыскать Володьку… Книжечки, компасы, карты…

— Скажу, что нашел, когда ехал еще сюда. Мы там в бомбоубежище были. Скажу, что какой-то проезжий в бомбоубежище сунул… Эх, жалко, не повидал я ребят!.. Приветы передавай. Пимен Левоныча нашего с пацаном Еремкой получше устройте, а переводчика-гада тоже где-нибудь над парашей повесьте. Противный тип, сами увидите, Морковенко фамилия, — говорил на прощание Клыков.

Унтер Вилька зашел за Володей и повел его к поезду. Балашов вышел в мутную сутемь. В облаках летела луна, и где-то возле нее гудел одинокий бессонный летчик.

Рука Володи была сухой и горячей. Они обнялись с Иваном у порога бани. Солдат, конвоир Володи, окликнул его в темноте:

— Вольдемар? Шнеллер!

Пробежал луч прожектора. Лязгнула щеколда калитки и захлопнулась за уходившими…

И только утром, когда повел вновь прибывших в баню, Балашов увидал Трудникова, но Пимен сделал ему неприметный знак, чтобы Иван его не узнавал, и сам скользнул в баню, скрываясь от Вильки, который отлично запомнил его со времени работы Трудникова в карантине. Балашов успел разглядеть однако, что Пимен совсем не тот, каким был: он горбился и прихрамывал, на лбу его был красный широкий шрам. Оберегал и поддерживал Пимена какой-то молоденький паренек…

Среди вновь прибывших Иван угадал и переводчика из Шварцштейна, привезенного Володей, Морковенко, чисто одетого, гладкого, сытого, бодрого человека. Он явно был в затруднении, кому поручить свой бумажник, чтобы не сдавать в дезинфекцию, и критически всматривался в Балашова, в щеголя с повязкою старшего фельдшера на рукаве.

Но тут вошел коротышка Вилька, и переводчик бросился к нему, как к родному. Оказалось, они знакомы по 41-му году: Вилька служил в том лагере, где переводчик был тогда комендантом…

И вот тотчас после завтрака в карантине, нарушая все правила, Вилька вызвал знакомца в комендатуру, а через час, с вещами, по личному приказу лагерного коменданта, Павлик в сопровождении Вильки отвел вновь прибывшего не в карантин, а сразу в ТБЦ-отделение, в барак заболевшего персонала.

Павлик только на ходу, через санитара, предупредил о нем Соколова, не успев сказать ни слова ни Глебову, ни Варакину.

Переводчик занял свободную койку и удовлетворенно осматривался в чистой обстановке барака, когда еще ничего не знавший о прибытии нового больного Варакин вошел с улицы.

— А вот и наш доктор, — приветливо сказал новичку кто-то из окружавших больных, уже привычных к тому, что в их барак помещают только надежных, проверенных товарищей.

— Очень приятно! — отозвался Морковенко, с любезной улыбкой повернувшись к вошедшему.

Они встретились с Варакиным взглядами и оба побелели. Михаил отшатнулся. На лице Морковенко изобразилось смятение. Он сидел точно пришпиленный к койке.

— Не бойтесь, не привидение! Я все еще жив, пан голова полиции! — Михаил произнес это неожиданно звучным голосом и с такой силой ненависти, что все в бараке примолкли. — Ваши памятки вбиты мне в ребра и в легкие каблуками. А вижу, и мой плевок тоже не стерся с вашей физиономии.

Морковенко, медленно поднимаясь с койки, высохшим языком провел по сухим, побелевшим губам.

— Чего вы струсили? В этом бараке никто вас не тронет, — сказал Варакин.

— И нельзя, нельзя обижать господина, Миша, — произнес от двери чуть запоздавший с предупреждением Волжак. — Господин Морковенко принес много пользы германскому государству. Сам гауптман приказал, чтобы им получше создать условия. Вот их потому и сюда, по приказу начальства, значит!

Обитатели барака понимающе переглянулись.

— В холуи к фашистам, значит, пошел, а издыхать тебя, сволочь, кинули к нам же, в ту же помойку! — сказал Шурка Кольцов, тощий как смерть, молодой санитар, понимавший, что умирает и все равно уже не дождется конца войны…

Под полными ненависти и презрения взглядами обитателей барака Морковенко вспотел, и бледность сменилась на его лице яркой краской.

— Я… Я тоже… больной! — надсадно выкрикнул он.

— Не пугайтесь! Я до вас не коснусь. Пусть вас лечит старший врач блока, — отчеканил Варакин и вгорячах возбужденно выскочил из барака.

— Миша! Миша! Шинельку накинь, — догоняя его с шинелью, заботливо умолял Волжак. — Куда ты в одной венгерке! Прохватит! Смотри, какой дует!..