— Заявление подали на врачей?! — переспросил Клыков.

Лешка вдруг «спохватился», изобразил испуг и смятение, как бы трезвея.

— Ладно, Володька, забудь… Брось, забудь, говорю! Так я, спьяну, — забормотал Лешка.

— Постой, — охладился Клыков. — Погоди, давай руку-то добинтую, чего ты вырвал конец бинта?

— Володька, ты слушай, забудь! — протянув ему руку, молил Любавин. — Если слух пойдет раньше времени, знаешь, мне будет что? Два столба с перекладиной… Ты смотри, Володька! Ты сам раздразнил меня, понимаешь? Володька!..

Клыков молча скрепил бинт булавкой.

— Володька, слышишь? — умоляюще повторил Любавин.

— Ну, слышу — и все! Все понял. Молчу. Чего еще надо? Иди! На перевязку — во вторник! — сердито сказал Клыков.

Через несколько минут Клыков вызвал Варакина из барака и, прогуливаясь, рассказал ему о разговоре с Лешкой.

— А не ловушка ли тут какая? — высказался Варакин.

— Я и сам задумался, — сказал Клыков. — Да ведь что ему? Меня проверять? Он и так меня знает!

— А может, ему приказали врачей проверить? — заподозрил Варакин.

— Тогда ни к чему бы ему болтать, Михаил Степаныч! — сказал Володя. — Да нет, просто он сгоряча проболтался и сам не рад. Испугался и чуть не плачет: не говори никому, мол, мне виселица за это…

Варакин задумался.

— Н-да! История!.. Прежде всего надо, конечно, об этом знать Бороде, — сказал он. — Ведь сегодня уж в ТБЦ не попасть!..

И Варакин поспешил сообщить о заявлении «освободителей» Кумову.

Важность сообщения требовала немедленного вмешательства, но проникнуть сейчас из хирургии в ТБЦ было немыслимо. В воскресный вечер могли пройти туда только Митька Шиков да Лешка Любавин. Не их же было просить!.. Особые опасения вызвали названные Любавиным имена Хмары и Луцкиса. Это были особые «туберкулезники»…

Пленные летчики Петро Хмара и Ян Луцкис были пойманы уже в третьем побеге. У них теперь был прямой адрес — концлагерь.

Пока они отсиживали свой двойной карцерный срок в лагерной тюрьме, Славинский, считавшийся тюремным врачом, поставил им диагноз — «открытая форма туберкулеза». Их перевели из тюрьмы в ТБЦ. Еще несколько дней — и оба они готовились, перейдя на положение покойников и возродившись под новыми фамилиями и номерами, выйти в четвертый побег.

Донос мог сгубить и мнимых больных и врачей — Славинского и Глебова, в бараке которых они находились теперь в ТБЦ-лазарете.

Однако же, вполне понимая всю важность угрозы, ни Варакин, ни Кумов ничего не сумели придумать, чтобы предупредить тут же, вечером ТБЦ-лазарет.

— За ночь же все-таки ничего случиться не может, — сказал Кумов. — Сообщим уж с утра, как можно пораньше…

Но вдруг все повернулось неожиданно круто и быстро. Сверх обычая, в понедельник еще до поверки в ТБЦ приехали оберфельдфебель и Мартенс, вызвали Коржикова с товарищами, Хмару и Луцкиса, повели их в лагерную комендатуру, а оттуда еще до завтрака — к поезду.

Их всех возвратили дня четыре спустя и провели с железнодорожной платформы прямо в лагерную тюрьму. В специальном немецком госпитале было установлено, что только у одного из «освободителей» есть затемнение в легких.

Штабарцт вызвал к себе доктора Глебова, из чьего «заразного» блока были взяты все шестеро, подвергшихся испытанию немецкими врачами.

Глебова друзья провожали словно в могилу. Все понимали, что лично он уж никак не минует концлагеря. Думали, что общая с ним судьба постигнет и Женю Славинского. Все их жалели и беспокоились за их личные судьбы.

Но Соколов понимал, что это угроза не только Глебову и Славинскому, а всем врачам и всему лазарету. Все зависело от того, как отнесется к делу новый старик штабарцт. Поймет ли он, что такие диагнозы — это система? Захочет ли он подвергнуть проверке подряд всех больных ТБЦ-лазарета?

Если пойдет сплошная проверка, то будет плохо — вмешается в дело гестапо…

Глебов вошел в кабинет штабарцта взволнованный и остановился у двери, стараясь держаться спокойно. Штабарцт что-то писал, потом взглянул на вошедшего исподлобья, нахмурился и, как будто не было никого в помещении, продолжал писать. И вдруг откинулся к спинке стула.

— Russische Medizin, sowjetische Medizin, bolsche-wistische Medizin?! Das ist ein grosses Paradox! Verstehensie?! — выпалил немец, глядя прямо в глаза Глебова. — Was begreifen sie von der Tubefkulose? Was? Sind Sie Arzt? Keine Spur!.. [75]— неистово закричал старик. — Keine Spur! — повторил он тихо, но грозно.

Ярость штабарцта, как и ждал Глебов, была велика. Однако, оказывается, направлена не против Глебова, как фальсификатора диагноза, а против невежества русских врачей. Значит, Глебову приходилось теперь защищать не только себя, а советскую и русскую медицину. И Глебов почувствовал вдруг не беспокойство, не страх, а злость и задор.

— Я молодой врач, но все-таки врач, — с достоинством сказал Глебов. — Нас в России учили, что мы можем ставить диагноз «туберкулез» только после проверки его рентгеном и микроскопом. Так в России учили! Именно в Германии представитель немецкой медицины, бывший до вас в лазарете штабарцт Люке, потребовал от нас, русских врачей, чтобы мы непременно писали «туберкулез», если больной поступил истощенный. Это не наш, не советский метод, а ваш! — Глебов сам поразился своей находчивости. Он почувствовал себя не в обороне, а в наступлении и продолжал еще горячее: — Штабарцт Люке грозил даже выгнать в каменоломни врачей, которые не пишут слово «туберкулез». Он нам говорил: «У кого еще нет туберкулеза, у того он все равно будет через два или три месяца…» Значит, это не наша, а ваша, германская, нацистская медицина! Это именно она требует от советских врачей диагноза «туберкулез»! — с жаром закончил Глебов. Он заметил при этом, как покривился штабарцт при его словах «ваша, нацистская».

Старик-штабарцт глядел на него удивленно. Ведь действительно, Люке ему говорил что-то подобное, и он подумал тогда, что это какой-то дикий нацистский бред, не имеющий отношения к медицине. Но сейчас этот русский врач бросает ему обвинение в том, что такова немецкая медицина. Старый доктор не мог допустить смешения понятий «немецкая» и «нацистская». Но он не смел в то же время высказать вслух свое возмущение этим отвратительным знаком равенства. Он совсем не хотел подвергать какой-либо каре этого молодого врача, как того потребовал комендант лагеря по возвращении всех шестерых из немецкого госпиталя. И теперь он увидел, что есть возможность не выполнить требование гауптмана. Штабарцт посмотрел на Глебова почти с благодарностью.

— Врач должен думать прежде всего о требованиях науки, а не о требованиях начальников, — строго и внушительно сказал он.

— Но господин штабарцт Люке оказался практически прав! — возразил Глебов. — В средневековых условиях туберкулезного лазарета, при систематическом голоде туберкулез развивается очень быстро. Особенно после убавки туберкулезным пайка. Давайте оставим всех шестерых в лазарете, и вы убедитесь сами…

— Verruckt! [Сумасшедший!] — взорвался штабарцт. — Я с вами сам попаду в неприятности!

Глебов дерзко пожал плечами, но, спохватившись, вытянулся по стойке «смирно» и промолчал.

— Идите, молодой человек… Я позабочусь о том, чтобы лазарет был обеспечен рентгеном и микроскопами, — заключил штабарцт. — Идите и не делайте грубых ошибок. Когда не было рентгена и микроскопа, немецкая медицина пользовалась аускультацией. Врач должен иметь тонкое, музыкальное ухо, — добавил он поучающе. — Господин Соколов в этом со мною согласен. Значит, и русская медицина этого не чуждалась… Идите…

Глебов козырнул, по-военному повернулся и вышел. Последнее ядовитое слово осталось за старым немцем, но Глебов себя все же чувствовал победителем. И только тогда, когда понял, что опасность уже миновала, у него защемило в душе по поводу провала Хмары и Луцкиса, которых нельзя уж было выручить из беды никакою хитростью…