Вишенин опять молча кивнул, и когда Варакин ушел от него, он так и остался сидеть над своим котелком, не в силах взяться за ложку.

Минут через двадцать у Вишенина начался острый сердечный приступ. Врачи уложили его в постель и в течение нескольких дней запретили вставать…

Комиссию по выписке из лазарета все же провели без участия Вишенина, многих больных хирургии врачебная комиссия перевела в туберкулезное отделение. В том числе были признаны туберкулезными Коржиков и трое других власовских добровольцев.

Вишенин лишился покоя. Глаза его боязливо бегали, он непритворно стал заикаться, ослаб и ходил, опираясь на палку. Он страшился, что его могут принудить еще к какому-нибудь «противозаконному» действию и он вынужден будет подчиниться. Возникшая рядом, явно как-то организованная, страшная сила неумолимо вовлекала его в политическую активность, требовала от него протестов в адрес немцев или содействия в том, чтобы объявить больными здоровых людей. Изменников? Негодяев? Но при чем здесь врач, при чем медицина?! Черт угораздил его попасть в тот же лагерь, где оказался Варакин! Недаром Варакин уже не раз напоминал ему о его партийности. Вишенин весь трепетал при мысли, что немцы раскроют подпольную организацию в лагере и его станут пытать и мучить так же, как настоящих виновников. Ему уже представлялись нещадные плети гестаповцев, представлялось, как лицо его прижигают сигаретками и загоняют иглы под ногти…

Вишенин теперь страшился всего. Варакин его замещал на время болезни, и он мечтал, чтобы так и осталось. Он хотел бы даже совсем уехать из этого лазарета.

И, едва оправившись после сердечного приступа, он обратился к штабарцту, лирически рассказав ему о своей мечте попасть в какой-нибудь маленький госпиталь, где можно было бы отдохнуть от кошмара бесчисленных голодных смертей…

Штабарцт помог ему, и Вишенин куда-то уехал.

Старшим врачом хирургии и отделения внутренних болезней так и остался Варакин.

Кумов нетерпеливо, каждый день настаивал, чтобы Варакин ему разрешил уже считаться здоровым. Энергичная натура майора требовала деятельности, и Варакин вынужден был позволить ему раза два пройтись по территории хирургического отделения уже не в халате, а в обычном виде, который тотчас привлек общее внимание персонала и больных. Все с особым удовольствием отдавали майору при встречах приветствие. Этому общему примеру невольно следовали и переводчики и полиция.

В поварской барак Кумов пришел, когда все были в сборе, на отдыхе, после ужина.

По лагерю старых деревянных бараков уже давно ходил слух, что в отделении ТБЦ среди больных есть майор, который служил еще при Ленине в Кремле, что этот майор ходит в полной советской форме и что в ленинские дни он проводил в бараках беседы о Ленине.

Повара уже слышали и о том, что этот чернобородый майор оперирован и лежит несколько дней в «ревире» хирургии. Они даже пытались передать ему с кухни посылку, но Саша Пацюк сказал, что майор ни в чем не нуждается.

— Встать! Смирно! — скомандовал старший повар Иван Соленый, узнав нежданного гостя в своем бараке. Вся поварская команда вскочила. Кумов вызывал удивление и уважение даже немцев тем, что ходил в полной форме и смело носил орден и медаль двадцатилетия Красной Армии. Багровый глубокий шрам возле глаза говорил, что он попал в плен с серьезным ранением. Общее почтение к нему не могло не найти выражения в едином порыве.

— Здравствуйте. Садитесь, товарищи, поговорим, — просто сказал Кумов.

Колька-«пацан» торопливо подставил ему табурет.

— Пожалуйста, товарищ майор, — сказал он. — Как поправляетесь?

— Спасибо. Видите, на ногах, — приветливо отозвался Кумов. — Я к вам по делу, товарищи повара, — сказал он, обращаясь ко всем.

— Товарищ майор, покушать! — предложил старший повар. — А ну-ка, пацан, мясца! — мигнул он раздатчику.

Колька мгновенно поставил перед Кумовым миску вареного мяса, подал нож и буханку хлеба.

— Спасибо. Но я все-таки прежде хочу говорить о делах, — настаивал Кумов.

— Слушаем, товарищ майор, — готовно ответил за всех старший повар.

— Я хотел вас спросить, товарищи, есть ли среди вас сторонники власовцев? — прямо спросил майор.

— Что вы, товарищ майор! Если бы завелись, им бы дня не прожить! — раздались дружные голоса поваров.

— Ну хорошо. А чем же тогда объяснить, что вы содействуете власовцам, помогаете немцам усилить лагерный голод и толкаете малодушных во вражеские ряды?! Красная Армия наступает. А когда она будет здесь, вам придется ответить, сколько вы грабили. Вас ведь спросят, почему у раненых красноармейцев никак не могли затянуться раны. Вы скажете — виноваты фашисты? Верно! Ну, а вы что, святые?! Вы лучше немцев, фашистов?! Вот я к вам вошел, и вы мне отвалили кило мяса. Кому? Майору Красной Армии! Вы что же, хотите за мясо меня купить?! Срам, ребята! — гневно воскликнул Кумов.

— Товарищ майор… — робко заикнулся было один из поваров.

— Молчать! Кто вас учил перебивать, когда говорит старший! — в крайнем гневе прикрикнул майор. — Слушать дальше! Я признаю, что у вас на кухне тяжелый труд. Вы, скажем, имеете право быть сытее других. Ясно, что повар всегда сыт, и никто не сочтет это за мародерство. Но не тащить! Ведь вы едите на кухне, а на кой черт еще тут у вас этот бачок? — Кумов резко шагнул к бачку и поднял с него крышку. В бачке оказалось ведра два густого варева. — Ведь это не баланда, а настоящий суп! Для кого он сготовлен? На раздачу «дружкам»? Полиции? Значит, каждый из ваших дружков имеет право вцепиться рядовому пленному в глотку и пить его кровь?.. Это же кровь людей, кровь раненых красноармейцев! — Кумов взял из стоявшей перед ним миски кусок мяса и поднял над головой… — Товарищей убивают за то, что они лезут в помойку искать пищу. А что вы? Мародеры!.. Не смейте перебивать! — с негодованием остановил Кумов, заметив, что Иван Соленый сделал какое-то неопределенное движение. — Я вам говорю, как старший по званию, в порядке приказа по кухне: с этой самой минуты, без всякого исключения, всем выдавать только норму, какую положено. С завтрашнего утра я, майор Красной Армии, буду сам приходить к раздаче пищи, и если увижу, что вы, красноармейцы и командиры, продолжаете грабить, то я подниму против вас весь лазарет. — Майор перевел дыхание, но все молчали. — Если есть среди вас негодяи, бегите сию минуту в гестапо с доносом. что я поднимаю восстание голодного лагеря против зажравшихся полицаев и поваров! — заключил Кумов.

Он умолк и сел. От возбуждения по распаленному лицу его стекал пот. Он пошарил в кармане, но не нашел платка и вытер лицо пилоткой.

— Товарищ майор, разрешите теперь обратиться, — сказал старший повар, также весь мокрый и взволнованный. Он крутил цигарку, а руки его не слушались и дрожали…

— Обращайтесь, — сухо и коротко бросил Кумов.

— Видите, товарищ майор, мы понимаем свою вину и согласны, — сказал Соленый. — А может быть, лучше было бы с нами поговорить по-другому… Так ведь и коменданты умеют кричать. А вы даже и не пробовали говорить по-хорошему. Мы с уважением вас приняли. Мы понимаем, что вы майор, вы старше. Мы слушали вас и согласны. Кто не согласен, того мы и сами уговорим, а вы нас сразу уж и людоедами и мародерами… И правильно сказано, а можно было бы и так объяснить. Мы, может, тогда еще крепче насказали бы слов себе сами…

— Я, ребята, не комиссар, а строевой командир, — остывая от гнева, сказал Кумов. — Убеждать, уговаривать — это комиссарское дело. Мое дело — приказ. Обсуждать его нечего, он всем понятный. Если кто плохо понял, то старший, тоже в приказном порядке, выгонит его с кухни вон и поставит на это место другого. Нас с вами никто не уволил из Красной Армии. Давайте жить честно… «По-хорошему» вы теперь говорите между собой, а я приказал — и точка…

Наутро полиция, размещавшаяся в форлагере, не приняла с кухни завтрака. Дежурные полицейские, ходившие с бачками на кухню, бросились с жалобой к Шикову, прося его прекратить своеволие совсем «распустившихся» поваров.