Черное слово «измена», как во все времена и у всех народов при военных неудачах, выползло откуда-то и зажужжало, как ядовитая муха. Оно встревожило и ополченские блиндажи. Бойцы потихоньку передавали друг другу, что командирам объявлен секретный приказ о расстреле целой дюжины изменников генералов, которые открыли дорогу фашистам через границу… Но почему могли изменить эти люди? Какой же ценой их купили, что они продают свой народ?!

Проезжающие по проселочным дорогам с фронта в тылы шоферы бодрили ополченцев рассказами о том, что новое могучее и грозное оружие, прозванное на фронте «катюшей», внезапно является на некоторых участках и от его огня фашисты батальонами пускаются в бегство. Политработники делали доклады о появлении новой советской могущественной штурмовой авиации…

Действительно, фронт, который вначале стремительно продвигался к востоку, надолго остановился у Ельни и Ярцева.

Ельня и Ярцево — вот два названия, которые в течение ряда недель занимали центральное место во фронтовых сводках.

«Может быть, именно Ельне и Ярцеву суждено сделаться крайними точками попытки фашистского наступления на Москву, — думал Иван. — Почему же не выпустят сразу пятьсот или тысячу этих «катюш», чтобы разом обрушиться ими на всем протяжении фронта?!»

Вблизи расположения ополченцев проходили и проезжали на запад дивизии бойцов. Нескончаемой чередой по дорогам ночами с ревом мчались колонны машин, доставлявших боепитание.

И вот наконец сводки Информбюро сообщили, что наши части рванулись вперед и начали теснить немцев у Ярцева и Духовщины, несколько дней спустя другие части освободили Ельню, отбросили фашистов и стали продвигаться вперед. Это не было еще наступлением на всем фронте, но все-таки хоть на небольшом участке день за днем красные флажки начали перемещаться по карте к западу: пять километров, десять, пятнадцать… Среди ополченцев уже родилась вера в то, что вот-вот начнется всеобщий торжественный и победный марш.

Но военинженер третьего ранга по-прежнему твердил все свое.

— Представьте себе, что противник расположил исходную танковую позицию вон там, за кладбищем…

Нет! В эти дни воображение окончательно отказывалось представить себе такую нелепо пессимистическую картину!..

Ходили упорные слухи, что из некоторых ополченских частей вызвали целые батальоны на пополнение действующих армий.

Из батальона, в котором служил Балашов, были куда-то отозваны два инженера-строителя, седовласый профессор-математик, группа токарей по металлу. Откомандировали в штаб фронта даже какого-то астронома.

Однако всех их отзывали, по всей вероятности, в тыл, и потому Иван им не завидовал.

Когда же в штаб полка были вызваны три лейтенанта, командиры взводов и часом позже вернулись проститься с товарищами уже в стальных касках, символически приобщавших их к переднему краю обороны, у Ивана стесненно заныло сердце. С этой минуты он вступал в исполнение должности командира ополченского взвода, и ему казалось, что теперь уже так на все время войны он и останется в «землекопах»…

В эти дни пришли сообщения о жестоких боях вблизи Ленинграда, в эти дни Красной Армией был оставлен Киев. Значит, Духовщина и Ельня еще не стали началом верных побед… «Как же, как же в такие дни молодому, сильному, оставаться в тылах и рыть землю!..» — думал Иван.

Однако еще несколько дней спустя Ивана тоже вызвали в штаб, расспросили о специальности и сказали, что направляют печатником в дивизионную газету действующей армии.

Бывший его начальник, военинженер, усмехнулся в шевченковские усы и дружески пожал руку Ивана.

— Мечтаете об атаках? — сказал он. — Ну, счастливо! До встречи! Только не здесь, а там, подальше на запад!..

И вот, схватившись одной рукой за борт грузовика, Иван весь отдался чувству движения. Призывы боевых труб слышались ему в свисте ветра под ремешками каски, в гудении самолетов, в грохоте отдаленных взрывов и гудках автомашин. Шофер звал его сесть в кабину, но Иван вскарабкался в кузов грузовика. Он повернулся лицом вперед, чтобы сильнее ощущать стремительность бега машины. Ему казалось какой-то возбуждающей лаской даже колючее, тревожное трепетание ветра в ресницах, волновал порывистый шорох брезента улетающей за плечи крыльями плащ-палатки, нравилось, как этот летящий с полей сражения ветер срывает с его папиросы горящий пепел и как он вгоняет звук песни обратно в горло…

Прямая, широкая и удобная, кое-где только с выбоинами, асфальтовая дорога, с нее поворот на маленькое булыжное шоссе, потом путь по мягкому проселку в село, где располагалось политуправление фронта. Отсюда сутки спустя Иван получил направление в штаб одной из действующих армий.

Иван покатил дальше на таком же попутном грузовике. На ухабах придерживаясь за защитную решетку заднего стекла шоферской кабины, он жадно ловил взглядом все встречавшееся на пути. Все, что неслось навстречу со стороны фронта, казалось ему необыкновенным, особенным. Вот прошли две грузовые машины, и в их кузовах, на сенной подстилке, было полно раненых. Белые повязки пропитаны кровью. С ними ехали женщины — санитарки и сестры. Их лица под красноармейскими пилотками показались Ивану какими-то особенно женственно-строгими и красивыми… Вот идет легковая машина. Иван разглядел, что правое лобовое стекло ее пробито пулей как раз на уровне головы пассажира. От маленького отверстия, в которое едва вставишь кончик мизинца, разбежались сверкающими под солнцем лучами серебристые трещины. Может быть, кто-то был убит в этой машине вчера или даже сегодня… Вот в грузовике повезли подбитое на одно колесо противотанковое орудие в мастерские. А вот и еще открытая легковая. В ней лейтенант и старший лейтенант с автоматами и генерал. Поравнявшись с машиной, Иван на мгновение встретил взгляд больших и задумчивых глаз генерала… Он чуть не вскрикнул. Ему показалось, что разом вся кровь его прихлынула в голову и отуманила зрение, так что он едва успел ухватиться обеими руками за верх шоферской кабины, чтобы не вылететь за борт…

Если бы Иван совершенно твердо не знал, что это никак, никогда невозможно, он был бы уверен, что минуту назад он встретил родного отца, которого так нежданно, трагически потерял несколько лет назад…

Машина с генералом давно скрылась за поворотом дороги в кустах, а сердце Ивана еще продолжало неистово колотиться, и теперь уже ему казалось, что не только глаза, но весь облик промчавшегося генерала в точности совпадает с родным, близким образом отца, и крупная голова, и вся прямая, широкая фигура, и большая рука, спокойно лежавшая на правом колене… Если бы отец вдруг, вопреки реальным представлениям, оказался жив, он тоже был бы теперь генералом.

Еще до революции, с семнадцатилетнего возраста, подпольный работник партии, потом участник и герой гражданской воины, в двадцать один год от роду награжденный боевым орденом Красного Знамени, которым всегда так гордился Иван, отец его, Петр Николаевич Балашов, после гражданской войны где-то учился, потом работал в промышленности. Боевые товарищи отца, которые иногда приходили к нему, оставались военными. Они носили островерхие шлемы со звездами, которые делали их похожими на сказочных богатырей. Отец же носил обыкновенную кепку и френч без петлиц и знаков различия. И хотя отца кое-кто из друзей продолжал называть «товарищем комиссаром», Иван уже понимал, что это всего лишь дань незабываемой боевой дружбе.

Ивану нравилось, когда на месяц или на два в году отец надевал военную форму и уезжал, появляясь дома только по разу в неделю.

Однажды Петр Николаевич уехал надолго в Германию. Почему-то все говорили: «Не вовремя», — но сами себе отвечали одной и той же фразой: «Ничего не попишешь!»

— Вот мы, сынок, и остались с тобой вдвоем! — сказала мать, возвратись с вокзала после отъезда отца.

— Ничего не попишешь! — со вздохом ответил Иван.

А вслед за этим скоро и мать собралась уехать, оставляя Ивана на попечение соседки-учительницы Ксении Владимировны, которую Балашовы звали попросту Ксенечкой. Иван горько плакал, прощаясь с матерью, не отпускал ее; мать же, лаская его, обещала через неделю вернуться домой с сестричкой. Иван был безутешен.