— Мы знакомы, товарищ, — сказал Муравьеву Баграмов. — Я был командиром одного из ваших заградотрядов, был в «штабе прорыва» и разговаривал с вами…

— Да, видите, вот как для нас обернулось дело! — ответил ему Муравьев. — Но и тут ведь надо стоять в круговой обороне!..

— Я и здесь по «формированию», как умею, работаю, — сказал Баграмов.

Место докладчика уже занял Трудников, который говорил о последних победах Красной Армии, раскрывая для слушателей их историческое значение.

Возвращаясь в лазарет, Баграмов думал о том, что не случайно именно Муравьев нашел к сердцам людей самую прямую дорогу, не замкнулся в узком кружке друзей, не устрашился переполненного людьми барака в общем рабочем лагере, где, казалось, властвуют пулеметы на вышках да полицейская плеть. И он доказал своим выступлением, как призрачна эта внешняя власть.

Оказалось, что в этот вечер лагерная полиция получила из рабочих бараков записку с требованием не высовывать носа из помещения. У полицейской секции снаружи в течение этого вечера стоял караул, выставленный из рабочих бараков на случай вылазки полицейских. Но полиция не шелохнулась.

— Предатель всегда труслив, Емельян Иваныч, — убежденно сказал Муравьев, который на следующий день вместе с Пименом пришел для более близкого знакомства к Баграмову. — Вы думаете, это настоящие и принципиальные враги? Это просто шкурники, слякоть! Мы заранее были уверены, что полиция хвост подожмет…

— А немцы-то, немцы как тихо сидели! Света всю ночь не смели зажечь! — сказал Баграмов.

— Должно быть, их где-нибудь все же наши бомбили для праздника, только сюда не дошло: далековато! — высказался Трудников. — Если на Эльбе выключают в день Красной Армии свет, значит, у нас с авиацией стало куда получше, чем в сорок первом!

— А мы почему еще затеяли вчера так широко этот наш разговор? — продолжал Муравьев. — Ведь есть слух, что весь лагерь разгонят по разным командам. Нас осталось всего какая-нибудь последняя тысяча. Надо было дать людям зарядку.

— А ведь вас-то лично, товарищи, мы никуда не отпустим, — сказал Баграмов. — Врачи сумеют у каждого из вас найти по десятку болезней.

— У меня?! — Трудников усмехнулся. Он поднялся во весь рост и легонько стукнул себя кулаком по груди. — Слыхали? Гудит! Я алтайской породы: помереть, конечно, могу, а болезнями мы не хвораем! Обычая нету! Я со своим бараком поеду. Куда другие, туда и я. Правда, хотелось мне одного человечка оставить у вас в лазарете, да вот Михайло Семеныч нахмурится, если скажу. А я не люблю его хмурым видеть. Ему улыбаться к лицу

— О ком это ты? — спросил Муравьев.

— О Малашкине. Леше.

— Как можно! — живо вскинулся Муравьев. — Нет, Леня пусть едет со всеми. Без него команда будет как без души! Он мне сказал о твоих мыслях — так я ему прямо ответил, чтобы он и думать об этом забыл!

— Тут, в лазарете у нас, кое-что намечается. Вы книжечку нашу, «аптечку», читали? — спросил Емельян.

— Шабля принес, — сказал Муравьев. — Начало хорошее. Только надо бы больше на практику нажимать: о пленной жизни, о лагерях. И про войну, конечно, но только конкретнее. А у вас — как для академии! Военной теорией занялись… Информацию надо о продвижении фронтов, информация, агитация! Попроще необходимо!

— Да тут два майора вступили в «теоретическое» соревнование, — усмехнулся Баграмов.

— Пусть они лучше с командирами занимаются — тем пригодится! — возразил Муравьев. — А массе на каждый день нужна оперативная политическая подсказка и, главное, информация. Ничто так не сплотит людей, как добрые вести о наших победах.

— Приемником обзавестись бы! — мечтательно сказал Пимен. — Я, как разведчик, не люблю неизвестности.

— Надо, конечно, — подтвердил Емельян. — Да ведь как его раздобудешь помимо немцев?

— А что же, немцы не люди?! — раздраженно возразил Муравьев. — Надо искать среди немцев, не все же солдаты фашисты! Раскусила какая-то сволочь в гестапо моего Отто Назеля, не случайно его убили…

Баграмов рассказал новым друзьям, как очищается лазаретная атмосфера: об устранении Гладкова, о снятии Краевца и отправке бывших старших.

— Слух от немцев идет, что на месте нашего лагеря будет огромнейший лазарет, — сказал Баграмов. — Я считаю, что надо подготовить ядро, которое заранее установит порядки и все возьмет в свои руки. Вот вы тут для чего нужны. Обстановка лазарета нам очень поможет.

Трудников прохаживался взад и вперед по секции. Муравьев барабанил пальцами по столу.

Все трое задумчиво помолчали.

— А я вот как считаю, Михайло Семеныч, — вдруг оживленно заговорил Трудников: — включить на отправку с рабочими командами меня, Старожитника и Малашкина. А тебя, пожалуй, полезнее тут оставить. — Трудников вопросительно посмотрел на Муравьева, но тот промолчал. — Мне пришлось по сердцу то, что писатель тут затевает, — добавил Трудников.

— Вот что я скажу на это, писатель: мы это дело завтра решим, — заключил Муравьев и поднялся с места. — Между собою обсудим, надежных людей по рабочим командам расставим. Тогда уж поговорим окончательно. Может быть, вы и правы насчет лазарета.

Тесная близость Пимена и Муравьева со всем населением рабочего лагеря произвела большое впечатление на Баграмова. Недаром Муравьев выступал перед людьми так открыто и смело. Все знают его, и он знает всех, и при любой беде все постоят друг за друга.

«А я тут мыкаюсь, выбираю по человечку, шушукаюсь по углам… От недоверия к людям, что ли?! — спрашивал себя Емельян. — А эти организуют людей на дела!»

Наутро к нему опять пришел Муравьев.

— Ну, мы посоветовались. Решили и меня и Пимена тут оставить. Переводите нас в лазарет по какой-нибудь хвори, — сказал он Баграмову.

Перевод обоих из лагеря в лазарет врачи оформили в полчаса.

«Вот они-то и нужны! Их-то как раз у нас в лазарете и не хватало!» — думал Баграмов.

К отправке была подготовлена последняя колонна из рабочего лагеря каменных бараков. После завтрака ее вывели к комендатуре.

В поле мело. В колючей проволоке посвистывал ветер. Собранные на этап пленные в потрепанных шинелях, многие в легоньких летних пилотках, уже во время построения дрожали под жгучим морозным ветром, растирали уши самодельными рукавицами, постукивали ногами в сношенных армейских ботинках, но бодрились, даже посмеивались. Некоторые перекликались со зрителями, сбившимися по ту сторону лазаретной ограды с толпой больных и медицинского персонала.

— Ухайдакают где-нибудь на работах, то к вам же пришлют! — кричал кто-то из колонны.

— С голоду за проволокой подохнуть — и тут не слаще и там не горше! Один лих — германщина! — ответили из лазаретной толпы. — А может, там лучше кормят!

Полицейские сновали у комендатуры, нарочито путая колонну, шумя и озлобленно тыча направо-налево кулаками, чтобы доказать немцам свою жизнедеятельность и «полезность» и, должно быть, мстя за свое бессилие и трусость перед всеми этими людьми, которые в день Красной Армии заставили их весь вечер сидеть под арестом.

— Ну что беснуешься, гад? — схватив полицейского за руку, сказал высокий, костистый парень с мужественным, решительным лицом. — Только тронь кого еще пальцем — мы вас в капусту искрошим, и пулеметов не побоимся. А остатних вас и самих на отправку живо махнут… Тронь еще кого-нибудь, сволочь!

— Обидчивый стал! Кто вас трогает? Становись! — зарычал на него полицейский, добавив смачную ругань. Но не посмел взмахнуть плетью.

— Старожитник Савка, шахтер! — указав Баграмову на костистого парня, с гордостью сказал Муравьев. — Вожак, каких мало! Видал, как полицию усмирил! У него слово — олово!

— По глазам видать, что орел! — поддержал Трудников. — И Малашкин Леша такой же!

— И еще есть люди не хуже, — возразил Муравьев. — Землячки с Алтая и из Донбасса, с Урала есть тоже. Сплотились парни, сжились, сдружились. Не пропадут!..

Немцы в последний раз осматривали колонну, пересчитывали ряды, наконец вручили списки фельдфебелю, который сопровождал этап.