«И я был, наверное, таким тогда, перед «смертью» или недавно в подвале, — думал Иван, — Если бы после тифа за меня не взялся Баграмов, не помогли Варакин, Сашка-шофер, Волжак, так мне и не жить бы сейчас. Давно уж погнил бы. А этот к тому же немолод…»

— Шаго-ом марш! — раздалась команда… Свистки к завтраку оживили людей, и замученные длительной процедурой построения тысячи издрогнувших, голодных невольников старались ступать тверже по осклизлой глинистой слякоти, направляясь к кухням.

Они тянулись громадным хвостом к раздатчику. Вот уже рыжий, от которого Балашов не мог оторвать взгляд, подставил свой котелок. Раздатчик налил ему и, словно вытряхивая остатки, для забавы пристукнул по краю его котелка черпаком. Дрожащие пальцы рыжего «доходяги» не удержали посуды. Баланда вылилась ему на ноги. Дряблое носатое лицо неудачника исказилось отчаянием. Он нагнулся, хотел подобрать остатки, увидел, что ничего не собрать, схватил котелок и подставил снова.

— Проходи! — повелительно крикнул раздатчик.

— Това-арищ повар, товарищ!.. Добавь хоть пол-ложечки!

— Проходи, ты, «товарищ»!

— Ну, господи-ин! — спохватился носатый. — Господи-ин! Ну, немно-ожечко! Пожалей! Умираю!

— Кто же виноват, Антон? Сам ты пролил! — со злостью крикнул один из соседей за спиной Балашова. — Проходи, не стой!

— Жрать охота, что тянешь!

— Крепче держи котелок вдругорядь! — неумолимо кричали сзади раздраженные голоса.

Подскочил полицейский, кургузый малый в серой кубанке с позументом на малиновом донце, махнул плетью. Неудачник метнулся, избегая удара, споткнулся и розлил в лужу остатки со дна котелка. Он сел тут же в грязь и по-детски заплакал.

Балашов получил свою баланду. Уже голодная спазма сжимала желудок, собиралась во рту слюна, — только бы скорее проглотить, пока не остыло еще в котелке это грязное варево с приправкою из муки и полусырой картошки! Но Балашов задержался и отлил из своего котелка несколько ложек рыжему. Тот взглянул на него молитвенными глазами.

Сосед Балашова по очереди прошел было мимо, но вдруг обернулся и тоже отлил носатому.

— Жри, разиня! Сволочь! Чтоб черти тебя подрали, держать котелок не умеешь! — со злостью сказал он.

Один за другим пленные с такою же злостью и бранью отливали свою баланду, пока в пролитом котелке неудачника уравнялось с другими.

— Х-хе, господа, закормили вас немцы! Излишки сдаете! — сострил полицейский.

Кургузый, с самодовольной физией, над которой свисал из-под серой кубанки лихо закрученный чуб, в чистой, новой венгерке, полицейский Славка Собака поигрывал плетью.

На языке Балашова закипело жгучее, хлесткое слово, но в этот миг раздатчик позвал: «Полицай!» — и Славка готовно кинулся к кухне.

Иван посмотрел полицаю вслед, махнул рукой и пошел в барак, чтобы согреться хотя бы затхлой его духотою, после полуторачасового пребывания под дождем и ветром…

Но тут же в дверях барака стали являться один за другим немцы, переводчики и полицейские, требуя людей на разные работы по лагерю. Выбирали более крепких; Иван, разумеется, не попал в их число.

И как только рабочих для местных работ увели из барака, раздались свистки на новое построение — для отбора «постоянных» команд, к отправке в другие лагеря…

Визгливые свистки вонзались в сердца, как терзающие железные острия. «Опять под ветер, в слякоть, под дождь!» — ужаснулся Иван.

Он был готов бессильно расплакаться, однако тут же подумал, что даже носатый, рыжий Антон не будет избавлен от этой муки. И закипевшая злоба и ненависть подавили в нем унизительное чувство жалости к себе самому. Вместе с другими он пошел из барака.

— Иван! Эй, московский! Айда со мной на работу! — внезапно окликнул Балашова сосед, чернявый, скуластый алтаец Трудников, с которым Иван успел вчера познакомиться.

Любая работа в эту минуту показалась Ивану желаннее нового построения с полицейскими издевательствами. И он отправился вместе с соседом по нарам в числе полусотни людей к железной дороге.

Их заставили носить на плечах от железной дороги в лагерь шестиметровые доски — по три доски на двоих. С виду это не показалось Ивану страшным. Доски как доски, подумаешь! Но нести стало тяжко. Ноги скользили, из-под пилотки катился пот, едкими каплями заливая глаза. Ноги врастали в землю. На втором маршруте, почти у самых ворот лагеря, солдат пристрелил их товарища, который упал без сил. Пристрелил легко, походя, будто выбросил вещь, которая больше не может служить. От этого все словно бы оробели, суетливо сбивались с шага, мешая друг другу, и работа стала тяжеле. После отдыха, в последнюю носку, у Ивана уже нестерпимо дрожали и подгибались колени. Уже раза два он пошатнулся на ровном месте. Его напарник вовремя заметил угрозу. «Держись, Иван!» — крикнул он и, пользуясь остановкой команды, переместил тяжесть груза, взяв почти все на себя. И все же Иван едва доплелся до места…

— Пимен Левоныч! Ведь ты меня спас от смерти, — сказал Иван Трудникову.

— Всего от одной, Иван. А ведь их, смертей-то, тут тысячи нас караулят! — ответил алтаец. — Вон смотри…

Балашов и Трудников брели по лагерю, возвращаясь к себе в барак. Со скрежещущим визгом по рельсам навстречу им команда пленных катила платформу с двумя десятками раздетых донага мертвецов. Это везли второй «урожай» покойников за день.

— Да, брат, дешевая жизнь тут советского человека! — горько сказал Трудников.

— Как думаешь, Пимен Левоныч, ведь должна же тут быть комсомольская организация? — внезапно спросил Иван.

— Да-а… комсомольцев, конечно, тут хватит! Небось и на этой тележке есть комсомольцы: видал, молодые какие! — сокрушенно кивнул алтаец в сторону похоронной платформы. — А насчет комитета… кто его знает…

— Нет, должен быть! — убежденно сказал Балашов. — Только трудно найти вот…

— Если есть, так он сам тебя сыщет, — ободрил алтаец. — А нету — так на то ты и сам комсомол, сам подбери, кого надо. Чего тебе дожидаться!

Когда они возвратились в барак, тут были фельдшер и врач, которые опрашивали больных, раздавали лекарства, делали перевязки. Балашов разыскал рыжего Антона, который лежал на нарах, безразлично застывший, почти безжизненный, под своим куском солдатского одеяла, покрытым ссохшейся глиной. Иван указал на него врачу.

— Сейчас и возьмем его, — сказал фельдшер. — Да тебе бы и самому-то с ним вместе бы в лазарет! — заметил он, критически осмотрев Ивана.

— Ну что вы! Я-то еще во-он какой! — «молодецки» возразил Балашов, не желая опять на лазаретную койку.

Дня три вслед за этим Иван вместе с Пименом Трудниковым выходил на работу. Труд был тяжел, но Балашев ощущал, что он крепнет, — может быть, потому, что работавшим пленным все же давали дополнительное питание.

Иван привязался к Трудникову. Прямая простота этого задумчивого, сильного человека с темным лицом, с которого, должно быть, в течение многих лет не сходил загар, с глубокими, будто врезанными, морщинами и темной, с серебристою проседью головой, открытый и вместе пристальный взгляд его карих, глубоко посаженных глаз, широченные плечи, большие, рабочие, в налитых жилах руки — все внушало доверие Балашову. В спокойной выдержке Пимена он ощущал для себя подлинную опору. А опора была ему еще как нужна, чтобы не впасть в отчаяние и сызнова не «сломаться».

Однако же поговорить по душам им случалось не часто. Пока что Иван узнал, что Пимен Левоныч — сын алтайского старовера, сосланного на Лену и павшего во время известного Ленского расстрела рабочих. Сам Пимен с детства работал на шахте Анжерки, а в последние годы — в колхозе.

— Потянуло к земле, на дедовские поля? — задал вопрос Иван.

— Угу, — согласился алтаец, но в глазах у него мелькнула усмешка.

«Десятитысячник, коммунист!» — уважительно подумал Иван, однако не задал вопроса…

По воскресеньям в лагерях не было никаких работ, не проводилось и построений, и как раз в воскресенье выдался такой теплый день, как будто собралось назад лето.