— Зарезали тут доносчика да зарыли так, что неделю немцы искали и нигде не нашли, — ответил Самохин. — Я Гладкову завтра устрою сюрприз! Пусть попробует спорить… Теперь не посмеет! Я завтра сменю шестерых старших.

— Вы можете? — удивленно спросил Емельян. — Ведь даже Славинский, врач, говорил, что не может сменить старшого.

— Я — старший фельдшер барака, — сказал Самохин. — В бараке шесть секций. Я всех поменяю. Ведь старшие — сплошь бывшие повара и полицейщина: как в чем полицай провинился, его бы послали в колонну, а Гладков за часы или за магарыч его в лазарет — и в старшие!..

Наутро Самохин выполнил то, что сказал Баграмову.

Растерянные заглядывали во врачебную секцию смененные Самохиным старшие, спрашивали Гладкова, жаловались на фельдшера. Но Гладков действительно не вступил с Самохиным в спор. Вместо него поднял голос Краевец.

— Ты что своеволишь, Самохин? — грозно спросил он в присутствии всех за обедом.

— Не понимаю тебя, Николай, — откликнулся Павлик.

— Кто тебе разрешил поменять старших?

— Я сам. С врачами по секциям поговорил и меняю! — отрезал Павлик. — Я лучше знаю людей, и врачи их знают…

— А кто тебя старшим фельдшером барака поставил? — продолжал Краевец.

— Ты сам и поставил. Так что?!

— Я поставил — я и сменю! — пригрозил Краевец.

— Попробуй! — вызывающе усмехнулся Самохин. — Я, если хочешь, этих бандитов от верной смерти спасаю. Снимешь меня, а старших вернешь по местам, так их все равно больные зарежут. Ты думаешь, в этом случае сам уцелеешь? Все твои часики и колечки всплывут из мутной воды!

— Какие колечки?! Какие часики?! — испуганно зашипел старший фельдшер.

— Которые мимо комендантов и полицаев к тебе уплывают! Думаешь, полицейские тебя пожалеют? И тебя и Гладкова продадут за грош! Значит, попробуй меня сменить, если хочешь! Я завтра и помощников этих старших тоже выгоню вон! — заявил Самохин.

Баграмов с волнением наблюдал эту сцену. Павлик раскрыл все тайные пружины, которые связывали Гладкова с полицией и кухней.

«Рыба гниет с головы! Гладков, Краевец и кто-то еще в лазарете торгуют местами старших», — понял Баграмов.

Неожиданно поднял голову от еды солидный, черноусый, угрюмый доктор Куценко.

— Я, Николай, у себя в третьей секции сегодня тоже смещу старшого, — сказал он, обратясь к Краевцу, — настоящий бандит, да к тому же и лодырь!

— Вы, значит, хотите переменить все порядки?! — запальчиво обратился Гладков к Куценко.

— Я, Дмитрий Васильич, хочу устранить беспорядок! — методично вытерев свои большие усы, спокойно сказал Куценко. — Я ему говорил, что выгоню. Он мне грубит, да еще и на вас ссылается. Он совершенно здоров, ничего не делает. Пусть убирается. Выпишу!

— Ну, потерпите дня три-четыре, его заберут на кухню, — откровенно сказал Гладков.

— Ни сколько не стану терпеть! — упорно ответил Куценко, встал от стола и пошел мыть свой котелок и ложку…

Переполнение лазарета явно здоровыми друзьями полиции и поваров не давало Гладкову и Краевцу возможности сопротивляться. Гладков вынужден был подобрать отчисленных Павликом и Куценко старших в свою секцию.

Баграмов с волнением наблюдал начавшуюся среди врачебного персонала борьбу за очистку лазарета от влияния полицейских и поваров. Его темперамент, оживший с выздоровлением, подталкивал его к вмешательству, но благоразумие подсказывало, что пока еще надо сдержаться.

После довольно долгого перерыва к Емельяну пришел Варакин.

— Ну как, старик, ребрышки? Как головка? — дружески спрашивал он. — Что это вы сочиняете? Список уж очень велик, не похоже, что «действующие лица» для новой пьесы! — усмехнулся Варакин. — Как живется-то?

— Уже писарем сделали. Видите, списки больных пишу на весь лазарет…

— Почетное дело! Не писатель, так писарь! — усмехнулся Варакин. — Может, к нам в хирургию теперь перейдете? Не для людей эти кирпичные конюшни. Мы там все-таки в деревянных бараках!.. Могу тоже писарем, могу в санитары вас. Устрою так, что за книгу сможете взяться. Все-таки настоящее ваше дело — писать, Емельян Иваныч, писать не списки, а жизнь человеков…

— Писать?! — оживился Баграмов. — Да, писать… — повторил он со вздохом.

Сколько раз возвращался он мыслью к литературной работе, без которой прежде не представлял себе жизни! Во сне он и здесь всегда что-то писал, сочинял… Какая бы это могла быть книга о людях! Но как здесь писать, для кого?.. Тут надо не то что писать, тут надо делать!.. Емельян посуровел и словно померк.

— Пожалуй, Миша, сегодня главное дело мое, другое, — возразил Баграмов. — Думаю, скоро начнется большая драка у врачей со старшим врачом и я могу оказаться полезен ребятам… Может, и вас тогда призовем на помощь и для совета… Пока ничего сказать большего не сумею…

— Я и сам кое-что понимаю, — ответил Варакин. — Жизнь везде у нас одинакова, и те же конфликты зреют… И раз уж судьба загнала нас с вами так далеко… — Варакин не довел свою мысль до конца и протянул Баграмову руку. — Ну, я рад, что вы бодры и, кажется, сил хватает…

После ухода Варакина Емельян, как обычно, остался один в секции. Было рабочее время, и врачи с фельдшерами находились все по своим лазаретным секциям. Механически отмечая по спискам перемещения больных, Баграмов задумался.

Перевестись к Варакину в хирургию — это значило оказаться вблизи хорошего друга, жить в более сносных условиях, в деревянных бараках, где не было такого мрака и сырости. Но уходить отсюда, из «каменных», из лазарета огромного рабочего лагеря, ему уже не хотелось…

Прервав его думы, в секцию вошли молодые врачи всей четверкой.

— Мы к вам, Емельян Иваныч, — сказал Славинский. — Позволите?

Баграмов улыбнулся:

— Торжественно как! Садитесь. Что скажете? Опять спор о стихах Маяковского?

Молодые врачи уселись на скамью у стола.

— Нет, совсем о другом, — сказал Женя. — Больные задали мне вопрос: в самом деле туберкулез или голод причина смерти военнопленных?

Емельян посмотрел удивленно:

— А вы сами не знаете?

— Да нет, Емельян Иваныч, знаем, конечно. Дело не в том. А вот посмотрите…

Женя подал Баграмову номер «Клича»:

— Вот, читайте.

В статейке, отмеченной Женей, было сказано, что большевики и советская власть довели Россию до сплошного туберкулеза. «Семьдесят пять процентов советских солдат заражены чахоткой, — сообщала газета. — Это фактически подтверждается обследованием советских военнопленных».

— Ну и мерзавцы! — сказал Баграмов.

— Так они же хотят с себя снять вину за то, что морят людей голодом! — воскликнул Любимов.

— Конечно, — сказал Емельян.

— Но ведь мы же, врачи, советские люди, мы, получается, сами им помогаем! — с отчаянием прошептал Славинский.

— Не понимаю, — сказал Емельян, — как это «сами»?

— А так, — пояснил Бойчук. — Когда человек умрет, то мы непременно пишем диагноз «туберкулез». Но ведь это же враки! Ведь люди-то с голоду умирают!

— А зачем же вы пишете «туберкулез»? — удивился Баграмов.

— Немецкий приказ, — вмешался Величко. — А мы подчиняемся. И кривую температуры берем «с потолка» — рисуем ее уже после смерти больного. А у нас ведь даже термометров нет! Медикаменты выписываем, какие даже в аптеке отсутствуют.

— Да вы что, ошалели?! — Емельян вскочил с места. Он не представлял себе, что тут, рядом, повседневно творится такое преступление. И чьими руками?!

— Мы думали, Емельян Иваныч, что это просто немецкая тупость и привязанность к форме. А мертвым диагноз не важен, — сказал Славинский. — Если бы не эта газетка… А теперь вот мы к вам за советом…

— Какие, к черту, советы?! Кончить — и баста! Немедленно, с этого часа, кончить! — раздраженно воскликнул Баграмов.

— Легко сказать! А как кончить? — спросил Славинский. Емельян возмутился.

— Вот тебе раз! Советские врачи не знают, как отказаться писать для фашистов фальшивки! — Он отбросил свои бумаги, вскочил и возбужденно прошелся по секции. — Да просто писать все как есть. Умер от голода? Значит, так и писать. И никаких «кривых»! — строго сказал он.