Никакое самое тяжкое и бесстыдное преступление против советских пленных фашисты не вменяли полицейским в вину, и потому в лагерях процветали неприкрытый грабеж, система взяток, корыстных убийств и садизма. Ведь воля фашистов требовала от полиции дезорганизации и деморализации советских людей, превращения их в забитую массу послушных инстинкту голода рабочих животных, а затем истребления их, истребления всеми способами и средствами, организованного, «научного» уничтожения, которое они проводили уже сами…
В лазаретном помещении, куда попал Емельян, лежало несколько человек, искалеченных немцами и полицейскими. Больные с ненавистью называли своих палачей по именам и лагерным кличкам. О некоторых полицаях они знали и больше того — знали их биографии и профессии, у иных полицейских были в лагере однополчане и земляки…
«Кто же они, эти люди без чести и совести? Агенты врага? Фашисты? Издавна завербованные шпионы?» — размышлял Баграмов. Нет, в большинстве, по рассказам больных, это оказывались негодяи будничного типа. Один из них до войны воровал в рабочих столовых, другой — переводчик кухни — был заместителем директора какой-то фабрики. Комендант всего лагеря каменных бараков оказался бывшим начальником строительства какого-то института… Они, разумеется, и дома, в СССР, тащили к себе в логовища куски государственного добра — кто сколько сумел ущипнуть, «по способностям». И дома от них страдали честные люди. Но там их караулил закон, ловила общественность, там труднее было «ловчить». А здесь фашисты поставили их хозяевами жизни!
Немцы их не искали. Трусы с повадками паразитов, готовые всегда служить тому, кто у власти, они приползли сами, чтобы облизывать с рук фашистов теплую кровь своих соотечественников.
Они угодливо снимают с немцев необходимость вмешиваться в дела пленных, оберегают фашистов от сплоченного противодействия, шпионят, вынюхивают и угодливо доносят, если не смеют расправиться сами…
И то, что среди советских военнопленных нашлись такие предатели, особенно угнетало честных людей, порождало недоверие, разобщенность, мешало сплотиться…
Какой же страшной живучестью низших организмов обладает это пресмыкающееся старого мира — корыстная и гнусная душонка паразита-мещанина, если от нее за столько лет не очистилось наше общество и она расцвела так пышно, едва успела попасть в благоприятную для себя среду фашистского строя…
«Одно хорошо — что вся эта мразь тут показала себя полностью, — размышлял Баграмов. — Если уж не удастся отсюда побег, то нужно сломить тут и изолировать этот гнусный мусор, чтобы потом эти бандиты не смогли бы вползти незаметно в среду советских людей, в армию, в партию…»
Хирургическое отделение госпиталя от рабочего лагеря было отделено двумя колючими изгородями, и попадать оттуда в рабочий лагерь было не просто. Варакин в хирургии оказался отрезанным от Баграмова, от Славинского и старого своего сослуживца доктора Вишенина. Однако Вишенин сам заглянул к нему в хирургию «с гостинцем», как он сказал. Он принес котелок, полный наваристого и чистого супа, с куском хорошего мяса.
— Что за чудо?! — воскликнул Варакин.
— От поваров, — пояснил санитарный врач. — Для себя они варят такую похлебочку каждый день. А ведь я им начальство! Ты тут, в хирургии, поладь с поварами и будешь сыт. Им ведь что, баночку спирту устроишь — и супу не пожалеют.
Михаил удивленно взглянул на Вишенина, отлил себе половину принесенного «гостинца» и попросил передать остальное Баграмову, к которому сам он не мог пройти.
— Да ты не стесняйся, кушай! — сказал Вишенин. — Я твоему писателю занесу. Ему все равно поварского супа нельзя передать.
— Почему нельзя?
— Он же лежачий в общем бараке. Больные увидят — с ума посходят от этого супа! Такие пойдут разговоры!.. — объяснил Вишенин.
А собираясь уже возвращаться в рабочий лагерь, он обратился с просьбой:
— Я вот захватил пузыречек, налей граммов сто хотя бы. У вас, в хирургии, свободнее с этим делом.
— Чего налить? — не сразу сообразил Михаил.
— Не марганцовки, конечно. Сам понимаешь!
Варакин отговорился тем, что аптека закрыта, а ему, как новому человеку, не совсем и удобно идти туда в неурочное время.
— Ну, уж ладно. А ты в другой раз не робей. На тихоньких воду возят! Ты быстрее все к рукам прибирай! — посоветовал гость, уходя. — Проявляй характер, а то другие проявят, если будешь слюнтяем!
Оставшись один, Михаил припомнил, каким был Вишенин в армии. «Формалист и законник. Все по точной букве Устава, приказов, распоряжений, параграфов. Как быстро плен повлиял на его перемену!» — удивлялся Варакин. И его уже не тянуло повидаться еще раз с бывшим своим сослуживцем, хотя вокруг все так берегли фронтовую близость, так радовались, когда судьба их сводила в лагере с однополчанами. Однополчанин ценился как брат…
«Да, — думал Варакин. — И хорошо, что я оказался не вместе с ним!»
Видно, Вишенин тоже почувствовал, что не выйдет у них такого контакта, которого он желал бы. Несколько дней он не заходил. И Михаил остался на это время в полном отрыве от Славинского и Баграмова.
Назначенный на работу в операционную, Варакин был занят весь день, до вечера. Работа была несложной, но кропотливой и затяжной. В большинстве здесь лежали пленные, получившие так или иначе ранения и увечья в плену — от случайного выстрела по толпе, от избиений немцами или полицией. Были и такие, кто сам случайно или умышленно поранился на работе, были оперированные вследствие разных болезней.
Потому лишь неделю спустя после того, как к нему заходил Вишенин, освободившись пораньше, Варакин выпросил разрешение коменданта пройти на часок в лазарет рабочего лагеря, чтобы повидаться с больным товарищем.
Вместе с Женей Славинским пришел Михаил в барак, где лежал Баграмов.
— А хвост перед сволочью поджимать не пристало советским людям! — услышали они в самых дверях возмущенное восклицание Емельяна.
— Сове-етским! Сове-етским! — передразнил его другой голос. — Заткнул бы хайло! За такого долдона, как ты, нам всем отвечать! С утра до ночи у тебя первомайский митинг. А тут — Германия!
Славинский узнал по голосу старшого секции.
— Емельян Иваныч, — взмолился Славинский, присаживаясь вместе с Варакиным на койку Баграмова, — ведь этот старшой…
— Этот старшой негодяй! — горячо перебил Емельян. — Ваше дело — немедленно выгнать его отсюда. Здоров как бык… Он всех только нервирует. Надо его заменить.
— Не так это просто! Их тут какая-то круговая порука держит, — осторожно сказал Славинский. — Вы бы поосторожнее пока были, а! Нам вас потерять не расчет. А так вас отсюда возьмут в иные места. Уговорите хоть вы его, Михаил Степаныч!
— Ну, я-то не уговорщик в таких делах, — улыбнулся Варакин. — Сам понимаешь, Женя, надо же, чтобы кто-то говорил человеческим голосом.
Баграмов пожал Михаилу руку.
— Поправляйся, Иваныч, возьму тебя в хирургию. Будем вместе работать, — сказал Варакин.
На другой и на третий разы, заходя в секцию, где лежал Емельян, Славинский каждый раз заставал словесные схватки Баграмова со старшим. Видимо, эти люди насмерть невзлюбили один другого.
— Пропадет ведь старик! — сказал Славинский товарищам. — Он из мертвых воскрес! А такие всегда хотят каждым словом утверждать свою жизнь. Да как бы не вышло наоборот…
И вот Славинский, Любимов и другие молодые врачи сообщили старшему врачу лазарета Гладкову, что в одной из их секций лежит писатель.
— Писатель?! В общем бараке?! Да что вы! Надо его, господа, устроить! Надо, надо! — готовно вскинулся старший врач. — Можно бы, например, поместить здесь у нас, во врачебной секции. Найдем ведь свободную коечку?!
Вопрос был решен…
Баграмов лежал в секции медперсонала не меньше месяца, пока срастались сломанные ребра и заживала рана на голове.
Здесь помещались двенадцать врачей, девятнадцать фельдшеров и переводчик лазарета.