Вместо ответа Бурнин шагнул в воду. Сергей за ним.

Босые ноги их погрузились в теплую, склизкую и противную тину, и из нее ползли, как живые, щекоча обнаженные икры, всплывали наверх и лопались радужные вонючие пузырьки.

Немцы шли впереди со своими большими шестами. Порхая над ними, расстрекоталась стая сорок. Впереди, за кустами, на мгновение снова мелькнуло зеленое платьице Кати.

Деревья оборвались как-то вдруг. Впереди расстилалась гладкая, поросшая ряской, без всяких приметных ориентиров, широкая, почти на полкилометра, луговина.

— Вот тут-то оно и есть! — шепнул Сергей. — Тут трясина пойдет, Корнилыч.

Катя не задержалась, не замедлила шага. Немцы ступили за нею на луговину. Прятаться им уже было некуда. Шагов сорок или полсотни они шли за Катей по едва, приметному следу, который тут же, у них на глазах, сплывался и исчезал. Они ступали осторожно, опирались на свои длинные шесты и, видимо, осознавали опасность…

— Матка, хальт! — вдруг крикнул один из солдат, в нерешимости остановившись.

Второй немец тоже остановился, и оба они навели автоматы на Катю.

Женщина оглянулась и растерянно замерла.

— Komm her! Komm!

— Hande hoch! Komm her! [45]— кричали солдаты, не сводя с Кати направленное на нее оружие.

— Hande, Hande hoch! [46]— настойчиво кричал немец, когда Катя покорно пошла к ним навстречу.

Она подняла руки и остановилась среди болота.

— Komm! Komm, verfluchte, nochmal! — закричал гитлеровец. — Komm, Schwein! [47]

Она еще шагнула вперед. Фашистские автоматы почти упирались в грудь отважной женщины, стоявшей с поднятыми руками.

Бурнин вскинул ствол и поймал фашиста на мушку. Их отделяло от немца не более полусотни метров. На это расстояние «грачиного» было достаточно. Солдат покачнулся, сраженный пулей, и молча рухнул в трясину. Второй солдат обернулся на выстрел с поднятым автоматом, но выстрелить в Бурнина и Сергея он не успел — крепкие руки Кати не с женской силой толкнули его сразу в оба плеча. Фашист упал головою в болото, и только босые грязные ноги его конвульсивно задергались над зеленой зыбью, словно в какой-то отчаянной пляске, но и Катя едва не упала. Несколько раз она, как птица крыльями, взмахнула руками, силясь сохранить равновесие. И все-таки удержалась, выстояла. Отступив шагов пять и закрыв руками лицо, Катя отвернулась от зрелища пляшущих в воздухе ног.

— Живучий, сволочь! — сказал Сергей, сплюнув сквозь зубы. — Ловко она его! А я, понимаешь, совсем растерялся. Стрелять? Так в нее угодишь! Да-а! Женщина! — задумчиво протянул он.

Бурнин молча смотрел, как ноги немца, уже перестав дергаться, медленно погружаются в трясину.

— С победой вас, Катерина Антоновна! — радостно произнес Анатолий.

Катя молча, предостерегающе подняла руку, подавая им знак оставаться на месте. Покосившись на все еще торчавшие из болота, но уже недвижные ноги, она пошла навстречу друзьям…

Бурнин схватил ее за обе руки.

— Милая моя Катерина Антоновна! — с жаром воскликнул он. — Да как же вы так попались?!

— Они за мною следили уже с неделю. Эти из всех следопытов болота были самые жадные. За эту тропу ведь объявлено пять тысяч марок. А как я попалась? Сама не могу понять! — сказала она, еще тяжело дыша.

Последний след гитлеровцев исчез на трясине — болото их поглотило.

— Ну, пошли, — заключила Катя. — Идите строго за мною. Сами видали, что получается, если хоть чуть отклониться!

Солнце уже поднялось, и болото запахло медом, мятой и гнилью. Залетали стрекозы. Ноги скользили в жидком, противном месиве, под которым едва прощупывалась утопленная в болото гать. Когда друзья вошли почти по пояс в режущую осоку, в камышняк и почувствовали под ногами более плотные корни, на душе у них стало легче.

Бурнин и Сергей — оба изнемогали от жары и напряжения. Катя же шла легко и привычно, почти не меняя походки.

Но вот тина стала помельче, осока — выше, вот невидимую тропу обстала сплошная стена камышняка в человеческий рост.

Вскоре они выбрались на небольшой островок, заросший ольшаником и серебристой трепетной осинкой.

— Ну вот, тут уже безопасно, — сказала Катя. — Смотрите, какой приют!

По островку разрослись незабудки, непременные одуванчики, какие-то желтенькие безымянки и скромная душица.

Сбросив с себя в траву тяжелое снаряжение и вымыв изрезанные осокою ноги, Сергей подложил под голову мешок с трофейным оружием, спросил еще раз, действительно ли так уж тут совсем безопасно, и задремал.

Анатолий и Катя не спали. Они вполголоса говорили о побеге из плена, о жизни «под немцами», о партизанской борьбе…

Они быстро освоились и разговаривали как давно знакомые и очень близкие люди. Оба они то и дело хлопали на себе бесчисленных комаров и слепней.

— Да, романтики в партизанщине вашей довольно, — сказал Бурнин.

— Ну, ведь как сказать… Конечно, и романтики, Анатолий Корнилыч. А дело-то делаем по-настоящему. Правда? На юге-то вон фашисты ведь лезут опять вперед… В Сальские степи, на Дон, на Кубань, к Армавиру… А тут — под Воронеж подперли… Вы небось сводок давно уже не слыхали?..

— На Кубань?! К Армавиру?! Когда же все это?! — услыхав такие жуткие новости, воскликнул Бурнин. — Ну, тем более, значит, надо скорей выбираться к своим… Да, тем более! — повторил Анатолий, едва осваивая умом эти новости: Дон, Кубань, Армавир… — А почему нам нельзя сейчас пробираться через болото, Катерина Антоновна? — нетерпеливо спросил он.

Она усмехнулась:

— Прямо сейчас, немедленно, под Калач-на-Дону, милый вы мой человек Анатолий Корнилыч!

— А что тут такого?!

— Да вы как ребенок! Ведь знаете, вам еще сколько отсюда идти по фашистским тылам! — сказала Катя. — А остров покинуть при свете нельзя. Фашистам одно местечко там, впереди, видно днем. С колокольни мгновенно срежут нас пулеметом. Я думаю, надо бы нам взорвать колокольню…

— Фашистов топить в болоте, взорвать колокольню… Ведь вот вы какая, а! Не ждал я такой вас увидеть!

— А какую же ждали? — улыбнулась она.

— Да нет, я ведь совсем-совсем не про то, Катерина Антоновна! — смутился Бурнин. — Сейчас я, конечно, и ждал вас такую… Мы с Сережкой в лагере говорили про вас: мол, не может быть, чтобы она не была с партизанами связана… А я ведь совсем о другом говорю… Я про ту девочку, которая года три стояла у Мишки возле чернильницы на столе… Я в ту девочку был лет десять назад влюблен…

Бурнин замолчал и усмехнулся.

И ему казалось сейчас, что он в самом деле еще тогда, по карточке, был влюблен, что не напрасно расспрашивал о ней Михаила на фронте, что совсем окончательно заново полюбил ее при встрече в колонне пленных и что это любовь привела его к ней. Именно вот о такой, вот об этой самой подруге, мечтал он в жизни, казалось ему…

— Да, та была не такая, — задумчиво ответила Катя. — Та фашиста в болоте утопить не сумела бы и колокольни взрывать не думала. Та голубыми глазами смотрела на мир, даже смешно — знаете, вот такими, как эти незабудки… И у вас тогда, вероятно, такой бородищи не было и лысинка не пробивалась?

Анатолий схватился за голову:

— А разве…

Катя засмеялась:

— Война! Плен, побег… А вы и не знали? Простите, что огорчила, да ведь это пустяк, Анатолий Корнилыч! Лишь бы сердце не плешивело, лишь бы душа не фальшивила, а волосы — больше ли, меньше ли их… Я женщина, Анатолий Корнилыч, и то про морщинки сейчас не думаю. Вон сколько их развелось!.. Вы женщин давно не видели, Анатолий Корнилыч, а нынче ведь наши женщины все такие же.

— Ну, наверно, не все! — возразил Бурнин.

— Все изменилось. Беспомощных не осталось. Приходится всем бороться так или иначе, — ответила Катя.

— Катерина Антоновна, — вдруг решился сказать Бурнин, — идемте вместе туда, на Большую землю…