Докладчик далее декларировал, что освобождение района Вязьмы сняло бы угрозу Москве с запада и открыло бы Красной Армии путь на Смоленск и в верхнее Заднепровье…

Балашов слушал гладкую речь генерал-полковника и чувствовал, что что-то здесь не совсем так.

Участникам совещания не было приведено никакой характеристики советско-германского фронта в целом. Каково положение на соседних фронтах? На какие доводы может опираться утверждение, что гитлеровские генералы готовятся именно здесь к нанесению решающего удара? Только на геометрию? На то, что это кратчайшее расстояние до Москвы? Но ведь война — это сплошная диалектика. Война — это пример наиболее сложного переплетения взаимосвязей при самом напряженном обострении всех мыслимых внешних и внутренних противоречий. Как же возможно метафизически вырвать одно направление фронта, может быть, лишь одну шестую или восьмую часть всего протяжения, и априорно считать эту шестую часть главной? Так теоретизировать мыслимо было бы только в том историческом случае, если бы наш перевес был бесспорен в общем масштабе, — тогда мы могли бы сказать, что навяжем противнику нашу волю и, хочет или не хочет, он вынужден будет принять генеральный бой в той точке фронта, которую мы для себя считаем наиболее выгодной…

Впрочем, командование созвало это совещание не для общестратегических рассуждений, а для стратегического планирования летних операций на данном участке фронта, на данном направлении. Конечно, можно представить себе и так, что следует ожидать важнейших событий предстоящего лета именно здесь. Может быть, в результате настоящего совещания и сопоставления его с другими такими же частными совещаниями Главное командование и будет строить свои окончательные планы.

И Петр Николаевич, успокоив себя таким образом, сосредоточил всю волю и внимание на решении этой сравнительно узкой задачи. Считая, что доказательств о намерениях гитлеровских генералов не требуется, что условно они именно здесь готовятся к нанесению главного удара, он представил себе, как все хозяйство Европы, захваченное гитлеровской Германией, на гусеничном ходу орудий и танков, на крыльях тяжелых бомбардировщиков, на тысячах железнодорожных составов ринулось снова на эту в прошлом году истерзанную огнем и железом землю, на которой местами от одной до другой воронки, взрытой минами и снарядами, расстояние всего-то в десяток метров, на эти разрушенные укрепления, на сожженные деревни…

«А готовы ли мы к тому, чтобы месяца через два здесь встретить отпором эту махину или, опережая ее удар, бросить в бой наши превосходящие силы?.. Создать здесь техническое и численное превосходство, сохраняя и на других направлениях достаточной мощи заслоны, чтобы противник не смог обмануть нас и нанести решающий удар на другом фронте?! Готовы ли мы?» — задавал себе вопрос Балашов.

Из содокладов, которые они слушали, получилось, что всюду и ко всему все готовы, что все в подготовке совершенно благополучно, и особенно рьяно подчеркивал это главный докладчик, провозгласивший, что предстоящая летняя кампания будет проводиться широкими наступательными операциями Красной Армии.

«Неужто же так-таки в эту одну такую тяжелую зиму действительно мы все успели?» — с изумлением думалось Балашову. Он обвел вопрошающим взглядом лица слушателей — всех этих уже получивших опыт командиров и работников штабов, и он заметил, что взгляды их избегают друг друга.

Балашов опять посмотрел на докладчика, который по-прежнему многословно и в полной уверенности утверждал всеобщее благополучие, мобильную гибкость железных дорог, готовность автотранспорта…

«Врет! — подумалось Балашову. — И ведь многие здесь понимают, что врет!»

От возмущения он даже приподнялся и встретился взглядом с Рокотовым. Тонкое, всегда чуть насмешливое лицо его с крылатым разлетом бровей выражало грустную иронию. Прищуренные, глубоко посаженные глаза понимающе и дружески улыбнулись, как бы призывая к спокойствию. Петр Николаевич внял этому молчаливому взгляду, но мысль его возмущалась.

«Так что же такое творится? — думал он. — Так он и будет петь свою лживую песенку: «Любимый город может спать спокойно», а все серьезные люди будут слушать… И что? Верить, что ли, должны? И спокойно спать?! Так кому же это на руку?! Ну, а что же он, «бог», там, за этой завесой, что же всевидящий и вездесущий не скажет грозного слова? Или он считает что это «ложь во спасение»? Считает, что ложь заставляет тех, кто ее сочинил, из кожи вылезть, а все-таки претворить ее в правду?!»

И вдруг Балашов припомнил сказанные вскользь слова Чалого о том, что докладчик вхож в «высшие сферы» и произносит здесь то, что вчера уже признано там, «наверху», угодным и правильным. Значит, никто не решится встать и хотя бы простым вопросом вселить смятение в умы и речи собравшихся, потому что никто из них не захочет, чтобы его вышвырнули на генеральскую пенсию по инвалидности или с клеймом недоверия, и все пошло бы мимо него — война, смертельные схватки за самое существование народа, события мирового значения, все — мимо. Он оказался бы не участником, а посторонним в этой борьбе, ее современником. А то, что он был бы способен делать, поручили бы делать кому-то другому…

«Нет, не выйдет, шалишь!» — воскликнул про себя Балашов.

По окончании совещания Рокотов вышел вместе с Балашовым.

— И ведь сколько пустой болтовни и какое чиновничье очковтирательство слушать приходится, ажно совесть трещит! — вполголоса сказал Рокотов, медленно, приспособляясь к ноге Балашова, идя с ним по бульвару. — Ведь мы-то на фронте! Нам лучше видно, что техники еще мало, что маневренность наша слаба… Ох, слаба!..

— Н-нда! — неопределенно сказал Балашов.

— А впрочем, от слов ничего не изменится! Подумай сам — если бы он признавал, что мы еще не готовы, в этом случае фашисты, думаешь, стали бы ждать нашей с тобою готовности? Ведь не стали бы! Значит, черт с ним, пусть врет! Самое главное заключается в том, чтобы этому типу не верить, а все-таки вложить в подготовку к лету все силы, несмотря на любую степень готовности и обеспеченность техникой… Все равно надо выстоять в драке.

— Надо выстоять, — согласно кивнул Балашов.

— Вот об этом-то я и думал, когда смотрел на тебя во время заседания. Значит, я тебя верно понял?

Балашов молча кивнул.

— Я про него, краснобая этого, до сего дня не слышал. Откуда он взялся? — спросил Балашов.

— Ну, я-то встречал его до войны. Они тогда «доказали», что пулемет-пистолет не пригоден как массовое оружие, потому что дает, мол, он по сравнению с винтовкой перерасход патронов… Ну что ж… убедили и «победили»… Торжества у них было тогда! «Экономию» навели на дефицитных цветных металлах… Гляжу и сейчас удивляюсь: мозжишки в масштабе экономного управдома, а вот… продолжают существовать, и в званиях повышаются, и в должностях, — со злостью сказал Рокотов.

— А почему он уверен, что мыслимо наше широкое наступление? Лично я сомневаюсь, а у него ведь сомнений нет никаких. Так и режет!..

— Есть такой слух, — сказал Рокотов, — что в этом году в Европе откроется Западный фронт.

— А если обманут? — предположил Балашов.

— Слух из высоких источников. А с горы-то виднее, не нам судить…

— Значит, по-твоему, это авторитетно, что он говорил?

Рокотов посмотрел выразительно.

— Если он говорит, значит, так думают в Ставке. А прочее — сам суди. Время, время покажет! — коротко заключил Рокотов.

Несколько шагов они прошли молча.

— А ты думаешь, где будет главное направление? — вдруг спросил Рокотов.

Балашов, который думал о том же, качнул головой.

— Нет, я не пророк! Во всяком случае, где бы оно ни случилось, насколько я понимаю со стороны, нам пока что умнее было бы не наступать, а стоять на своих рубежах… Упереться, стоять и размалывать их в обороне. Стоять, вопреки любому напору, и если придется, то стоять даже и без достаточных средств к тому, чтобы просто стоять. И чем дольше мы выстоим, тем вернее будет тот самый последний удар, про который мы с тобой в прошлый раз говорили, такой удар, чтобы фашистам уже не оправиться… Но если мы ринемся наступать… Боюсь, что для нас это рано… Одна зима, да такая тяжелая…