— Эй, шумахер! — Он предложил сигаретку и сообщил: — Nach Deutschland! Unser Komando alles nach Deutschland! [37]Ту-ту-у! — радостно пояснял солдат, изображая гудок паровоза, полагая, что пленные тоже должны радоваться. — Und ich zusammen… Ту-ту-у! Nach Deutschland! Zwei Wochen zu Hause! [38]— показывал он два пальца, счастливый своей солдатской удачей.

— Хаст ду фрау унд киндер? [39]— как ни в чем не бывало спросил Бурнин.

— Ja, ich habe. Schone Frau und zwei Kinder, [40]— охотно болтал немец.

— Гут! — воскликнул Бурнин с сочувствием. — Унд вирст ду мит унс цузамменфарен?

— Ja! Ja! Zusammen.

— Морген?

— Ja, morgen, nachmittag, [41]— радостно подтвердил солдат.

«Всё опрокинулось! Скрыться пока в лазарете? Удержаться там?» — мелькнула мысль у Бурнина. Но это значило оторваться от Сергея, которого в таком случае завтра отправят в Германию… Не годится!

— Да, с вами

— Завтра?

— Завтра, после обеда.

Конец работы приближался мучительно медленно. Путь в лагерь невероятно затянулся. Если бы могли, Анатолий с Сергеем пустились бы с работы бегом. Ведь на их обязанности лежало теперь передать в лазарет все, что было сказано капитаном из железнодорожной команды.

Переводчик, которому Бурнин несколько раз в течение дня пожаловался на боль в животе, сразу направил Бурнина в лазарет.

По знакомой лестнице поднимаясь на третий этаж, Анатолий встретился с Волжаком.

— Анатолий Корнилыч! Мишу-то ведь в Германию увезли, вы слыхали?! — горестно воскликнул Волжак.

— Увезли?! Когда же? — поразился Бурнин.

— Да утром вчера. Трех врачей, — пояснил Кузьмич.

— Вот тебе на! Даже не попрощались!.. Эх, Миша! — воскликнул Бурнин. Он был так огорошен внезапностью этого сообщения, что повернул было по лестнице вниз, позабыв обо всем прочем. Только пройдя с Волжаком три-четыре ступеньки вниз, он спохватился, что должен немедленно увидать Баграмова.

Увидев озабоченного, встревоженного Анатолия, Баграмов развел руками.

— Да, вот так неожиданно получилось, Анатолий Корнилыч! Вызвали — и на этап! — сказал он, имея в виду отправку Варакина.

Бурнин перебил:

— Нашу команду завтра после обеда тоже угонят в Германию, Емельян Иваныч. А тут намечается очень серьезное дело. Через неделю, а может быть, раньше на лагерь нападут партизаны. Свяжитесь сегодня или завтра с «вагон-командой», там человек есть…

— Анатолий Корнилыч, но я ведь вас могу немедленно уложить в лазарет. Среди врачей есть надежные люди, — охваченный волнением, сказал Емельян.

— Не могу оставить товарища. Друг у меня в команде, — возразил Анатолий.

— Я пошлю санитара и фельдшера за вашим другом. Всех-то, конечно, не могут врачи избавить от этой отправки. Досадно же, черт, когда до такого дела осталось несколько дней! Как же можно уехать так просто, как будто мы скот, который увозят…

— Не беспокойтесь, — сказал Анатолий, благодарно сжав руку Баграмова. — У меня к вам только одна просьба: пару бинтов, йод, марганцовку… ну что там еще может быть нужно… — Анатолий смешался, не решаясь вымолвить вслух слово «побег», может быть даже из суеверия, как охотник не любит заранее говорить, что идет на зверя.

— Ах, вот что! Я мигом! — еще более взволновался Баграмов.

Он побежал куда-то по коридору. Бурнин его ждал в нетерпеливом волнении. И только минут через двадцать Баграмов вынес ему крохотный сверток дорожной аптечки.

— Как же с ним связаться в «вагон-команде»? — переспросил Емельян.

— Я увижу его сейчас и скажу. Он свяжется с вами сам, когда все будет ясно. Пароль: «Меня прислал Анатолий». Отзыв: «Ну как он, здоров?» Пожалуй, так будет лучше, — сказал Бурнин. — Ведь вы придете — он вас не знает, а вас я ему назову…

Возвращаясь в рабочий лагерь, Бурнин застал свой барак на необычном для последнего времени вечернем построении и вынужден был просить разрешения стать в строй.

Только то, что он не ушел самовольно, а отпросился у переводчика в лазарет, избавило его от побоев.

Полиция вместе с немцами производила поименную перекличку всего населения их барака. Им еще не объявили, что это значит, но Анатолий, как и многие, понял, что идет проверка списка для транспорта.

После поверки комендант барака потребовал, чтобы вышли вперед больные. Сергей вопросительно посмотрел на Бурнина, но Анатолий сделал отрицательный знак глазами. Вышли из строя двое больных. Их тотчас же повели в лазарет, а затем всем остальным приказали идти в барак. Бурнину уж казалось, что всё сорвалось… Но неожиданно, уже после поверки, когда все остальные бараки заперли, их построили и повели на кухню — получать консервы и хлеб на четверо суток… Как были счастливы Бурнин и Сергей, что успели переодеться, поддев гражданское… Все заготовленное добро пришлось захватить с собою, выходя из барака.

Теперь все было нужно решать в секунды.

Из очереди на кухню оба они попросились в уборную. Это было очень рискованно, но другого выхода не было. Надежда была лишь на то, что никто из полиции, как и из немцев, не поверит, что люди откажутся от получения своих пайков. Получи они раньше паек, их, пожалуй, и не пустили бы…

Два часа они провели, почти что вися на осклизлых балках над глубокой зловонной ямой клозета. Два раза в уборную заходили солдаты, освещая помещение электрическими фонариками. Один из солдат, отправляя свою нужду, для чего-то просвечивал в яму. И оба друга в этот момент страшились перевести дыхание… Было ясно: увидят — убьют, а то даже прежде потешатся тем, как они будут барахтаться в нечистотах…

Но все пронесло. Немцы из лагеря разошлись, утихли песни у поваров. Лагерь затих. Тогда началась гроза. Было ясно, что никто уже не зайдет в уборную, и Бурнин с Сергеем выбрались из-под стульчака, но как выйти из помещения под светом прожекторов, к которому еще прибавился блеск ослепительных молний?!

Напряжение этого часа, поспешность решений, рискованное висение над ямой в страшной скорченной позе, трудность, которую добавила молния, освещая лагерное пространство, — все это заглушило в сознании Бурнина ощущение невольной вины перед Баграмовым и перед всем лазаретом, вины в том, что он не сумел сказать капитану о своем разговоре с Емельяном… Кто же знал, что вместо свободного часа в рабочем лагере его ожидали вечернее построение и перекличка…

И все-таки Бурнину и Сергею непогодная грозовая ночь помогла. Помог хлынувший ливень. Свет прожекторов с вышек не мог пробиться сквозь сплошную стену воды.

Именно от уборной лагерь пересекала сточная канава, которая уходила под проволоку возле кладбищенской горки, и зловещий бугор затенял как раз часть канавы возле самой проволочной ограды.

Бросок от уборной до канавки прошел легко, а дальше даже не по-пластунски, а по-змеиному пришлось проползать, извиваясь всем телом в холодной воде бурного дождевого потока.

Канавка настолько наполнилась, что вода покрывала их с головой, однако они не рисковали даже отплевываться, хотя при шуме ливня, под ветром и громом никто их не мог услыхать. Это все же была дождевая вода, а не гнусные нечистоты…

Проволока, когда ее резали под удары грома, не выдала их скрежещущим звуком. За лагерем они проползли по той же канаве, почти рядом с пулеметным «секретом». Как здесь хотелось ползти скорее! Но именно тут приходилось быть осторожнее и замедлить движение. Страшнее всего была бы встреча с собакой. Кто знает, держат ли немцы овчарок в секретах!

Наконец осталось все позади…

Ливень прошел. Беглецы далеко за лагерем сбросили с себя вымазанную глиной солдатскую лагерную рванину и остались в поддем снизу полугражданском платье, мокром — хоть выжимай.