Сам старшой не видал повешенных гитлеровцев, но слышал, что в этих районах немцы не смеют ездить без пулеметной охраны и броневиков, что верстах в тридцати от города партизаны стоят по лесам отрядами, а в пятидесяти-семидесяти километрах — уже полками…
В частности, тот обоз, в составе которого привезли цинготных, был составлен из тридцати машин; впереди него шел броневик, а в машинах стояло несколько пулеметов…
Эти слухи мгновенно разнеслись по всем отделениям лазарета и вдохнули надежду. Многим теперь представлялось не так уж сложным пройти пять рядов колючей проволоки: какой-нибудь час смертельного риска, а дальше — воля! Дальше — поди нас ищи по лесам!.. И руки уже сжимали воображаемые гранаты и рукоятки наганов.
— Пора готовиться, Саша, — сказал Емельян Сашке-шоферу. — А то подтянут карательные войска, ототрут от города партизан, тогда будет труднее.
— На час опоздать — и в год не воротишь! Знать, пора поворачиваться! — поддержал Баграмова и Волжак.
— Эх, отцы! Кабы Андрей, да Митя Семенов, да те, кого тогда с ними убили, — весь лагерь ушел бы в лес! Ну, крепись! Завязался с волей еще один узелок. Невелик, да крепко затянут! Успеем, уйдем, отец! — уверенно заключил Сашка.
— Скоро? — с надеждой спросил Баграмов.
— Погоди, в рабочий лагерь схожу, там скажут, — таинственно пообещал Сашка.
Шел май сорок второго года.
Тысячи людей за зиму согнал в могилу голодный отек, сжег сыпняк, задушили плевриты, прикончил туберкулез. Из лазаретных больных остались в живых после тифа и воспаления легких самые сильные и жизнеспособные. Все больные, уже способные подниматься с коек, с помощью санитаров, а то и сами помогая друг другу, теперь спускались в лазаретный двор погреться на солнышке, веря в его целящую, творную силу. Они расстилали наземь изветошившиеся шинелишки и долгими часами лежали и сидели, недвижные и бессильные, вовсе молча или вяло ворочая языком, чтобы поделиться далекими воспоминаниями. Эти нечеловечески бледные люди были подобны картофельным клубням, промерзшим за зиму в плохо укрытом подвале: в безжизненных белесых ростках, которые все-таки появились, гнездятся какие-то признаки жизни, но клубни превращены в осклизлую, бесформенную массу, и, кто его знает, смогут ли они продлить жизнь зародышей, пока она поокрепнет…
В их истощенных мозгах редко-редко рождалось какое бы то ни было представление о будущем, потому что всякая мысль о будущем — это есть проявление фантазии, а фантазия сама по себе уже признак активной жизни, призыв к действию. У этих людей были в большинстве только воспоминания прошлого, и о прошлом они разговаривали как бы в инстинктивном стремлении расшевелить способности обескровленного голодом и болезнями мозга и возвратить свою мысль к жизни. Так часовщику толчком маятника иногда удается пустить в ход казавшуюся уже безжизненной систему пружинок и шестерен…
Люди эти за осень и зиму прошли уже через столько смертей и мук, что неспособны были кривить душой перед собой и друзьями. Они хотели понять и осознать только правду. Они искали не оправдания в глазах товарищей, но объяснения непонятных и роковых событий, которые привели их в плен.
Собственная неугомонная совесть даже в тифозном бреду терзала их сознанием бессилия перед врагом в такое трудное для родины время. Ведь они честно бились с врагом, поднимались в атаки, одолевая животный страх, прижимавший тела к земле; они шли на танки, на дзоты, проходили через минные поля, стояли с пятизарядными винтовками против автоматов, ротами против полков, не сдавались, но были сломлены. Как же и кто тут виновен? Шаг за шагом складывая сотни свидетельств с разных фронтов и участков, они все равно не могли найти объяснения…
…Балашов в сопровождении Баграмова тоже спускался во двор и лежал рядом с другими на солнцепеке. Он поправлялся физически, и та же тоска глухо томила его, но он был еще слишком слаб и почти не вступал в беседы, больше слушал чужие рассказы, слушал, пока его истощенный мозг цепенел и он, разогретый солнцем, засыпал до обеда…
С наступлением тепла немцы «улучшили» лагерное питание. Ледники на городской скотобойне оказались за зиму не обеспечены льдом. Там начала тухнуть требуха. Ее уже невозможно было посылась на колбасную фабрику, но, вместо того чтобы вывезти на свалку, ее отпускали на кухни военнопленных. В котелках чаще стало появляться «мясо». Когда баланду вносили в помещение, запах падали распространялся по лазарету. Это было новое издевательство фашистов. Однако же жадные после болезни организмы всасывали и впитывали каждую каплю любого растворимого и усвояемого вещества. Хотя и «увеличенный», однако по-прежнему обкрадываемый немцами и поварами паек не давал ощущения сытости, и потому, преодолевая отвращение, пленные ели это гнусное варево. Оно не вызывало желудочных заболеваний, и, как ни трудно это себе представить, под солнечным теплом, на второй неделе такого «усиленного» питания Балашов, как и многие другие, начал чувствовать, что силы его прибывают, что он крепнет.
Уже день за днем Иван неотступнее возвращался мыслью к побегу из плена. Он уже с горечью сожалел о том, что, когда его посчитали умершим, с него сняли старое обмундирование, в брюках которого, в особом секретном карманчике, были зашиты часы. Иван хранил их только как память отца. Они уже давно не шли. Но, замышляя с Чернявским побег, Иван всегда думал о том, что золотые часы помогут откупиться от полиции или будут в пути кормить. Теперь же приходилось надеяться только на свои силы и ловкость.
В мае, июне до лагеря все чаще стали доноситься взрывы авиабомб и удары немецких зениток. В окнах вздрагивали последние стекла. На целые ночи фашисты выключали освещение, опасаясь налетов советской авиации.
Всех взбудоражило. Всем стало тревожно хорошей, бодрой тревогой. Ночами, глядя на горизонт, который мигал зарницами, все были готовы видеть в зарницах отсветы боя.
Даже больные с отеками ног не теряли надежды уйти.
— Куда же, брат, ты доберешься! — рассудительно сказал одному из таких Емельян. — Ты ведь даже во двор не можешь спуститься без отдыха.
— Чудак! — возразил больной. — Помирать-то мне нешто охота! Через силу, а доберусь. Ведь все изговелись мы тут! Сальца недельку покушаю, да молочка, да яичек — и силы обратно найдутся. Через недельку винтовку возьму и гранат с десяток — не тяжко мне будет, — говорил он с такой уверенностью, будто «сальце» и «молочко» вместе с винтовками и гранатами были на всех беглецов приготовлены просто по ту сторону проволочной ограды…
После одной такой непроглядной ночи с затянувшейся воздушной тревогой Балашов с самыми первыми лучами солнца, еще до завтрака, вышел из помещения.
«Если наши бомбят здесь фашистов, — думал он, пригретый утренним солнцем, полулежа на кучке песка, — значит, летом пойдет наступление Красной Армии. Значит…» И ему уже рисовалось, как он бежит из плена…
— Пардон, молодой человек! — раздался над ухом Ивана насмешливый голос.
Балашов вздрогнул.
Рядом с ним на песке сидел санитар Рогинский.
…Когда Иван, принятый за умершего, был вынесен в мертвецкую, ведавший мертвецкой санитар Юзик Рогинский, «главшакал», как насмешливо и дружески называли его прочие санитары, приняв мертвеца, приготовил его, как других» «по немецкому обычаю», к погребению, то есть снял с него всю одежду и обувь.
Все снятое с умерших являлось «неофициальным», но признанным доходом Рогинского. Свой табак, а иногда и буханку хлеба он получал из доходов от обуви и одежды, снятых с мертвых и через рабочие команды проданных населению. Большинство покойников в списках, которые Юзик подавал экономным немцам, числились босыми.
Можно было представить себе, как «главшакала» обрадовали массивные золотые часы Балашова. Это было невиданное в плену сокровище. Конечно, Юзик не стал спешить с их продажей. Тут все было нужно продумать, как в крупной коммерческой операции…
