— Ну, смотрите, измучит вас этот рискованный эксперимент. Я считаю, что лейтенант безнадежен, — сказал Тарасевич. Варакина покоробило слово «эксперимент», но он ответил спокойно.

— Посмотрим, поборемся, Дмитрий Иванович! Такая наша врачебная доля. Я ведь тоже был «безнадежен», а вот…

На двери изолятора Михаил приказал сделать крупную надпись: «Шоковая палата. Соблюдать тишину!»

Весть о страшных мучениях сбитого летчика облетела все отделение. Требование соблюдать тишину стало для всех обязательным. Раненые избегали даже пользоваться уборной по эту сторону здания, чтобы лишний раз не идти мимо шокового изолятора, хотя не для всех было так уж легко и просто ходить в противоположный конец отделения.

Старший врач в течение нескольких дней не заходил к Варакину, пока Михаил сам не пришел к нему доложить, что он считает жизнь лейтенанта спасенной.

— Да, слыхал от Славинского, что вы чудеса творите! А сами-то, сами-то как? — приветливо и мягко спросил Тарасевич.

— Ну что вы, Дмитрий Иванович, какие там «чудеса»! Это моя специальность.

— Поздравляю! Прекрасно! Я слыхал, Михаил Степанович, — сказал Тарасевич, — что у вас есть научный труд в этой области или пока только практика, без обобщений?

— Труд не закончен: война помешала, — ответил Варакин.

— А если мы как-нибудь соберем врачей, вы не откажетесь сделать нам сообщение о вашем методе? Ведь врачам в любой обстановке нельзя отставать от своей науки. В любой обстановке врач должен двигать ее вперед. Не правда ли?!

— Могу рассказать, если товарищи захотят послушать, — согласился Михаил.

На следующий день после этого разговора, утром, вдруг раздалось за дверью пронзительное, ненавистное «ахтунг», и дверь изолятора распахнулась.

Спавший летчик очнулся в испуге. Варакин сам вздрогнул, вскочил, уронив с тумбочки стерилизатор со шприцем.

На пороге стоял немецкий главврач лазарета — оберштабарцт, за ним Тарасевич, еще двое незнакомых Варакину русских врачей и немецкий фельдфебель. Тарасевич сделал по адресу оберштабарцта любезный пригласительный жест, как хозяин, пропускающий гостя.

— Господин оберштабарцт Рейниг желает с вами поговорить, — провозгласил Тарасевич торжественно, словно это делало честь Варакину и должно было его осчастливить.

— Здесь шоковой изолятор! — как привык, глуховатым голосом произнес Михаил и преградил вход в палату. — Вон отсюда сейчас же, или я тут устрою беспощадный скандал, — по-прежнему глухо и сдержанно, но совершенно беспрекословно добавил он, глядя в упор в глаза Тарасевича.

Скандал никак не входил в планы старшего врача.

— В данный момент у больного кризис. Доктор просит вашего разрешения явиться к вам позже, — повернувшись к немцу и так же, как Михаил, приглушенно сказал по-немецки Тарасевич, уверенный в том, что штабарцт не понял ни слова из сказанного Варакиным.

— Gut, spater, [31]— безразлично буркнул себе под нос немец и повернулся к выходу.

— Ахту-унг! — гнусно рявкнул у двери фельдфебель.

В молчаливой ненависти Варакин сжал кулаки… Тарасевич вызвал его через час.

— Как вы, господин Варакин, позволяете себе говорить со старшим врачом! — строго сказал он.

— А как старший врач, если он врач, позволяет себе и другим с диким гвалтом врываться в шоковую палату?! — не уступив ему, возразил Михаил.

— Пора вам понять, что мы не хозяева здешним порядкам!

— Я полагаю, что старший врач в лазарете не мебель. Немец здесь полицейский — и только, а вы — русский врач… Зачем вы их ко мне потащили?

— Из гордости! — вызывающе сказал Тарасевич. — Пусть знают, что в русской науке тоже есть свои достижения, что русским есть чем перед Европою похвалиться…

— Перед этим фашистским болваном, который не в состоянии понять, что в госпитале не орут, как в казарме? Перед неграмотным и тупым скотом хвалиться советской наукой?! — возмутился Варакин.

— Михаил Степанович, постойте. Я понимаю ваш гнев, но согласитесь, германская медицина — передовая. Однако штабарцт по моей же рекомендации хотел вас просить рассказать немецким врачам о вашем методе и потом пригласить вас консультантом по шоку в немецкий госпиталь.

Михаил отшатнулся.

Он подумал, что ослышался, что не понял… Что предлагает ему этот советский военный врач, этот интеллигентный человек, его сверстник, воспитанный той же страной, тем же народом и тем же временем?.. Что он ему предлагает?!

— Что-о?! Фашистов лечить?! Лечить?! — шепотом произнес Михаил. — Я — их лечить?! Он вскочил.

— Вы, господин Варакин, свободны. Я больше вас не держу, — высокомерно прервал разговор Тарасевич.

На другой день еще не совсем оправившийся Варакин был выписан из хирургии и назначен на место Чернявского, врачом в терапевтическое отделение.

Истощив свои силы, зараза кончалась. Она унесла с собой тысячи жизней пленных и замирала. Переболевшие медленно поправлялись.

Нескольких врачей, фельдшеров и санитаров тоже вынесли на кладбище, другие исподволь поправлялись и понемногу возвращались к работе. В тифозном изоляторе для персонала, где был санитаром Баграмов, больных не осталось.

После ликвидации карантина для персонала Баграмов переселился в комнату санитаров, а работал в большом лазаретном зале, где осталось около трехсот человек больных, в основном поправлявшихся после тифа. Не находя подкрепления в пище, ослабевшие люди подсознательно сберегали силы, впадая в спячку. Ночами слышалось меньше стонов и криков. Санитары часто на ночном дежурстве дремали. Но Баграмов не засыпал. В тишине, без хлопот и деятельности, тревожные мысли не давали ему заснуть…

Наступала весна. Свежий и влажный воздух томил Емельяна сильнее, чем прежде. В длинном коридоре казармы окно оставалось открытым, и хотя стояли еще довольно холодные ночи, но подойти к окну, подышать свежим воздухом и насладиться ночной тишиной было физической отрадой.

Мысль о побеге не оставляла Баграмова. Раньше он сговаривался о побеге с Чернявским, которого постигла потом неведомая судьба, — может быть, где-нибудь в гетто, а может быть, просто в ближайшем овраге за лагерем, откуда нередко ночами слышались выстрелы… Теперь возможными спутниками в побеге Емельян представлял себе Волжака и Варакина. Впрочем, с Варакиным он еще не говорил. Врач, казалось, был слаб для побега. Что же его тревожить?!

Воображение все еще рисовало Баграмову его будущий путь по лесам и болотам к партизанским отрядам. А партизаны уж выведут через фронт! Ему в начале войны не раз доводилось видеть людей, которые переходили фронт туда и обратно. Они знали тропы, умели ходить.

«Проведут!» — уверенно думал Емельян.

О побеге мечтали все. Молодые врачи сами заговаривали с Емельяном на эту тему. Заговаривали Володя Любимов, Женя Славинский, навещавший Варакина. Среди санитаров тоже шли иногда таинственные совещания парами. По глазам было видно, что это не замысел какого-нибудь очередного «гешефта» с удачной находкой.

Баграмов пока носил все эти мысли в себе, таил их, не доверял их бумаге, хотя по-прежнему часто обращался к своей тетради и беседовал с Ганной на разные темы.

«…Как мертвенно и однообразно проходят дни, как гаснут людские чувства, — писал он. — Здесь не бывает событий. Ни смерть сама по себе, ни убийство, ни казнь — это все не события. Они не нарушают течения жизни и однообразия переживаний.

Но вот вдруг ночью восьмого марта, в Международный день женщин, в твой день, Ганна, мы услыхали гул самолетов… Не тот, не их… Наш, родной! Ровный, стремительный голос с неба… Лагерный часовой запустил в ночное небо визгливую ракету, и последние лампочки в лазарете погасли.

Тревога! Наши!!

Небо бороздили фашистские прожекторы. Если бы видела ты, что за лица тут, рядом со мной, они осветили! Обтянутые кожей мертвенные лица покойников вдохновились не просто радостью — ликованьем. Глаза не блестели — сияли… Люди не встрепенулись, а затрепетали, услышав с неба голос далекой родины. Я писал тебе, что все мы безлики, что ты меня не узнаешь из тысячи… Нет, все, все в этот миг ожили верою в жизнь, а потому на каждом лице загорелись свои особые взоры, освещенные чувством и мыслью…