— Запомни, Мишка, этот колодезь. Ведь дерево срубят, дом на другом месте построят, а колодезь — примета верная, тут он и будет, — сказал Анатолий.

В пленной колонне шли, всю дорогу держась гуртом, крепкие, плечистые бородачи с красными шеями. Они двигались всегда в голове колонны, шагая твердой, размашистой поступью. Первыми входили в попутные деревни и села, и жители подавали им по краюшке хлеба, по пригоршне картофелин, по щепоти соли, по луковице или репке.

Они жадно и торопливо засовывали крестьянскую милостыню в раздувшиеся, туго набитые противогазные сумки и заплечные «сидоры», чтобы у следующих домов жалобными голосами снова слезливо клянчить…

Варакин их про себя звал почему-то «тамбовскими». Конвой ими был доволен. Никто им не командовал «реже ногу», «короче шаг», а сами они, сильные, крепкие, просто позабывали идти медленнее, не понимая того, что большинству не угнаться за ними, что самые слабые не выдержат, далеко отстанут, растягивая колонну, и, подгоняемые фашистами, упадут и будут убиты…

За «тамбовскими» вслед вступала в деревни и села вся остальная колонна с жалобными, голодными глазами, с измученными лицами, провалившимися щеками…

— Да-ай! Да-ай! Пода-айте!.. Пода-айте! — раздавались осипшие, пухие, жалобные и пристыженные голоса.

Если все, что есть у тебя, у разоренного войной человека, отдать этим тысячам бойцов, в пути умирающих с голода, и самому с детьми лечь умирать, то все-таки их не насытишь. И, в ужасе перед несчастьем родного народа, перед жуткой картиной беды, чтобы не разорвать себе душу болью, не успевшие убежать от врага крестьяне придорожных селений скрывались в избы от этих молящих глаз и протянутых рук, от самих себя, от собственной жалости…

Михаил ненавидел «тамбовских» за то, что они так бодро шагали. Он понимал, что Бурнин мог бы идти в ногу с «тамбовскими», а идет рядом с ним, со слабым, раненым другом, чтобы его поддержать. А с ними, конечно, он, Анатолий, мог бы во всем сговориться бежать, искромсать простыми ножами конвои… Они могут!..

Михаил понимал и то, что если бы не Анатолий, то сам он давно упал бы и был бы застрелен, как десятки других из той же колонны. И он был благодарен другу.

Через день после того, как они у колодца увидели Катю, близ какой-то деревни немцы в полдень позволили пленным рассыпаться по полю для поисков неубранных картофелин.

— Мишка, бреди потихоньку. Пробирайся вперед, к голове колонны. Я картошечки подшибу на двоих и тебя догоню! — ободряюще сказал Михаилу Бурнин.

Часть колонны бессильно брела вперед. Это те, кто от слабости уже боялся нагнуться: а вдруг уж не разогнешься, вдруг просто не хватит сил!.. И они без задержки, без остановки продолжали шагать. Но сотни пленных ползали по полю. Немцы, однако, скоро наскучились ожиданием. Ведь голодные люди могли целый день разгребать окоченевшими пальцами вязкие глинистые борозды, выискивая по единой картофелине.

Бесплодно подав раза два команду к дальнейшему маршу, конвойные подняли шальную пальбу из автоматов по полю, усеянному людьми.

Спасаясь от пуль, оставив лежать на картофельном поле десяток-другой мертвецов и корчившихся раненых, толпа охотников за картофелем, спотыкаясь, скользя и падая, побежала по дороге…

Под автоматным обстрелом Бурнин с картофельного поля ворвался в ряды колонны, отдышался, откашлялся и только уже в пути почувствовал боль в ноге, которая помешала ему в этот день достичь головы колонны.

— Михайла! Михайла Степаныч! Ми-иша! Вара-акин! — кричал Бурнин.

Но так многие растеряли друзей в это утро, так много глоток кричало, что даже звучный голос Анатолия утонул в этих криках, ослаб и охрип…

В последующие дни, чтобы найти Михаила, Бурнин начинал дневной путь с головы колонны и, постепенно отставая, к вечеру оказывался в хвосте; он присматривался ко всему несчетному множеству лиц и отчаялся, в течение двух с лишним суток не найдя Михаила.

Анатолий больше всего боялся, что Варакин без его поддержки погибнет. Анатолия всегда тянуло к Варакину как к человеку, который сосредоточенно и устремленно «делал» свою жизнь, всегда знал, чего хочет. Бурнину было обидно и горько видеть, как его друг, подчиняясь обстоятельствам войны, отошел от своей главной задачи. Хлопоча о возвращении Варакина с фронта в тыл, Анатолий считал, что делает полезное и нужное дело. А раз уж Варакин оказался в плену, Анатолий считал своим долгом сберечь его и устроить ему побег…

И вот Бурнин сам с поврежденной ногой ковылял в колонне один, превозмогая боль, а мысль его неотступно была с Варакиным. Да разве Миша мог без поддержки верного друга вынести этот многодневный путь под дождем, под снегом, под леденящим ветром!

«Как же так вышло, что я променял на картошку лучшего друга?» — в сотый раз спрашивал себя Анатолий.

Он не думал при этом о том, что картошку он добывал для обоих, что за эту картошку он мог, как многие, поплатиться жизнью…

Когда наконец, на девятый день пешего этапа, пленников погрузили в вагоны, все были рады, что не шагают ноги, что дождь не сечет их и ветер не бьет в лицо. Тесноту заметили только часа через три, когда скорченные руки и ноги потребовали хоть чуть распрямиться, переменить положение. Но теснота не давала возможности шевельнуться.

— Не горюй, ребята, как ночью ударит мороз, так тесноте будем рады! — утешил кто-то за спиною Бурнина.

Это был явно голос Силантия Собакина, который уже несколько дней как отбился от него и совсем пропал с глаз. Анатолий хотел повернуться к нему, но не смог, в тесноте со всех сторон сжатый людьми; после долгих стараний все-таки обернувшись, Бурнин узнал и соседа Силантия, командира батареи ПП лейтенанта Борю Маргулиса.

В последние дни обороны Силантий был из охраны штаба послан на пополнение батареи Маргулиса; у него на глазах был Маргулис захвачен в плен, когда сам стал на место раненого наводчика. Немцы схватили его, наскочив вдвоем сзади.

— Глядим — уж его руки за спину и тащат! А орудию бросили, — должно, посчитали, что никого не осталось… А мы-то с дружком как раз в кусты поднесли снаряды, — рассказывал Бурнину Силантий. — Кабы не наш лейтенант меж них, дали бы мы им в тыл!

— Ну и напрасно не дали! — сказал Маргулис, видно считавший, что гибель тогда для него была бы лучшим исходом.

— А скажем, обратно было бы — нас уводили бы, а ты у орудия? Ты дал бы по нас? Дал бы? — добивался Силантий.

— Смотря в какой обстановке, а то и дал бы! — сказал лейтенант.

— И мы потом дали, сам чуял! — усмехнулся Силантий.

Со всех сторон между соседями по вагону велись разговоры о последних боях перед пленом. Разговорами люди отвлекали себя от голода, от тесноты, мучительность которой еще усилил ночной холод. Затекшие в неподвижности, скорченные ноги, отлежанные руки, согнутые спины смертельно ломило…

Когда после двух суток пути, у длинной бетонной платформы перед разбитым бомбежкой вокзалом, конвой отодвинул засовы и распахнул двери вагонов, пленные стали из них не выходить, а вываливаться — так одеревенели иззябшие ноги.

Их погнали по городу.

Бурнин узнавал этот город. Тут ему довелось служить. Он знал эти улицы, эти дома, от которых остались теперь пустынные каменные коробки, мертвые остовы города… Знал он и этот артиллерийский городок на загородном шоссе, перед которым выстроили колонну пленных.

Кирпичные казарменные корпуса были теперь обнесены колючей проволочной оградой и окружены сторожевыми вышками.

Вот, значит, лагерь, в котором им предстоит проводить свои пленные дни, недели, может быть долгие месяцы, за этой колючей проволочной оградой, под направленными с вышек пулеметами… «Разбегайтесь, ребята! В лагере все пропадете!» — говорила тогда та женщина у колодца», — вспомнил Бурнин.

Стоя перед воротами, пленные успели заметить, что в окнах зданий лопнувшие от бомбежки стекла были заменены фанерой. Может быть, даже там топят… Тепло! Как о нем мечтали эти издрогшие люди…