Литмир - Электронная Библиотека

Пора научиться извлекать уроки из прошлых ошибок. Разберемся-ка мы по-своему, по-человечьи.

Протопопов, прижатый к стенке — еще отпирался, гад, пока фотографии не увидел, — быстро растекся соплей.

Ласточка с удовольствием ощутила себя гестаповкой.

— Ну, дорогой-любимый, — процедила с ледяным спокойствием, — с меня хватит. Мало я в молодости терпела? Но тогда было полбеды. А сейчас при твоем состоянии — другая история. Ты членом намашешься и брык с инсультом, — она знала, куда давить, больше всего на свете Протопопов трясся за свое драгоценное здоровье, — а я, значит, тебя выхаживай? Не дождешься. Сдам в больницу и навещать не приду, понял? Пусть твои слюни боевая подруга собирает. Все, милый, собирай чемоданы. Совет вам да любовь.

Она лучше любой ясновидящей понимала, что это для него сейчас самое страшное. И оказалась права. Болван разнюнился, принялся вымаливать прощение. Бес попутал, одну тебя люблю, вот же последнее время все хорошо было, как раньше. Просто коровища тогда уже навязалась. Ты же сама меня отталкивала, вспомни… а она ужасная… наглая… просто так не отлипнет… и к тому же…

Он замялся, очевидно терзаясь.

— Что «к тому же»? — почти басом гаркнула Ласточка.

Протопопов молчал.

— Колись давай! — потребовала она.

— Понимаешь… такая история… даже не знаю, как получилось…

Ласточка догадалась.

— Беременна?

Протопопов понуро съежился. Боязливо поднял на жену глаза. Кивнул.

Ласточка хохотала до икоты.

Потом, напившись воды и успокоившись, сказала:

— Значит, так, папаша. Либо вперед к новой жизни, новым коляскам, либо всю нашу собственность ты переводишь на меня. Я из-за твоего приапизма на бобах оставаться не собираюсь. Ведь достаточно теста на ДНК, и эта мерзавка со своим ублюдком может претендовать на наследство! А откуда мне знать, сколько ты собираешься продолжать в том же темпе? Вдруг у тебя в башке переклинило после инсульта, и тебе ежемесячно новую любовь подавай? — Ласточка ядовито подчеркнула слово «любовь». — Тогда твоя семья, — это слово также было подчеркнуто, — рискует разориться на одних только алиментах. Что же делать прикажешь? Объявить тебя невменяемым?

Каждое ее слово было как удар ножа. Подлый изменщик — он сидел на кухне, тяжело, горестно опираясь на колени, — скукожился настолько, что весь превратился в вареную грушу из компота.

Протопопов посмотрел на жену исподлобья, с какой-то странной гримасой — ужаса, отвращения, страха? — и, явно умирая со стыда, выдавил:

— Прости меня, а? В последний раз? Помоги… Ты не представляешь, какая она…

— Какая? — От души забавляясь происходящим, невинно поинтересовалась Ласточка.

— Ужасная! Ничего святого… — словно рассказывая детскую страшилку, растопырил глаза блудный муж.

Надо же, какая неприятность. Ласточка долго молчала, упиваясь его униженностью и тем, что от ее слова зависит его судьба. А испив наслаждение до предела, твердо сказала:

— В последнийраз. Уяснил?

Он кивнул.

Наутро они сидели у нотариуса и оформляли дарственные на нее и на сына.

Глава 3

Ефим Борисович дремал, заложив пальцем Библию, которая лежала у него на коленях. Хотел кое-что перечесть, проверить некоторые соображения — точнее, предсоображения, аморфные, смутные, еще не оформившиеся в мысль, — да вот разморило, заклевал носом…

Сегодня впервые после возвращения Таты из Америки к ним приходил Иван, и после мирных семейных посиделок Ефим Борисович чувствовал себя так, словно в груди у него развязался тугой узел или с души свалился камень или с головы сняли обруч, а с ног гири…

Одним словом, он успокоился. Слегка.

Вчетвером, за чаем, было на редкость хорошо, если не сказать благостно — в точности так, как раньше. И между Ваней и Татой не чувствовалось напряжения; кто не знает, не сказал бы, что они разошлись. До нынешнего раза при встречах оба, особенно Тата, отгораживались друг от друга невидимыми щитами, а тут не пойми почему перестали, и в сердце Ефима Борисовича буйным бамбуком проросла надежда — вдруг?… Ну, вдруг? Ведь бывает же!.. Бывает?…

Ох ты, господи! Дети. Никакой управы. Хоть бы о нем, старике, подумали. Столько переживаний в его возрасте.

Они долго не выходили из-за стола, смеялись, что-то рассказывали: каждый накопил впечатлений (Ефим Борисович на даче — особенно много). «Созерцатель ты наш», — ласково сказал Ваня. Ах, если бы он, как в старые добрые времена, постоянно был рядом! То, что сейчас — настоящая глупость и несправедливость, но это, похоже, всех устраивает; свыклись, гордецы, и не понимают, что рушат собственную жизнь. Единственную, между прочим.

Позже Тата извинилась, дескать, обещала позвонить подруге, и ушла в спальню. А Ефим Борисович увел Ивана к себе и принялся подробно расспрашивать об увольнении и дальнейших планах, в сущности, желая одного: чтобы сын убедил его в скором наступлении безоблачно светлого будущего.

Ваня, надо отдать ему должное, выступил как заправский гипнотизер.

«Совсем я стал пень бестолковый», — думал, оставшись один, измученный тревогами патриарх. Эйфория начинала потихоньку выветриваться. — «Ну что он, по сути, сказал? Все будет хорошо — это разве прогноз? А сам, только отвернись, наворотит дел!» — Ефим Борисович не без оснований опасался, что его морально нестойкий сын в упоении вольницы свяжется с очередной Клеопатрой и окончательно сломает себе судьбу. — «Разве оттого, что Ваня наговорил, что-нибудь изменилось?»

Нет. Он не перестал волновался ни за сына, ни за невестку. Ее, считай, отправил в Израиль — спрашивается, зачем? Тогда будто молния полыхнула в голове: вот спасение! Но сейчас от молнии остался лишь слабый след недоумения: почему именно Израиль, Иерусалим? Откуда такая идея?

Ведь он человек неверующий, точнее, нерелигиозный и тем более не воцерковленный.

Если клеить ярлыки, он, пожалуй, агностик — причем настолько, чтобы отдавать себе отчет в крайней размытости термина.

Ефим Борисович тихо хмыкнул и с улыбкой мотнул головой: вспомнил, как умирал от хохота шестилетний Ванька, когда краем уха услышал слово «гностик». Этот дурачок катал по ковру машинки, пока отец беседовал по телефону с коллегой, но смешно другое: положив трубку, Ефим Борисович снисходительно переждал смех и всерьез принялся втолковывать ребенку, кто такие гностики! И агностиков не забыл… Сын, естественно, хлопал глазами и при первой возможности слинял из кабинета вместе с машинками. Сейчас, вероятно, поступил бы так же; никогда не питал интереса к высшим материям.

«И в кого он такой… земной?» — недоуменно наморщил лоб Ефим Борисович. — «В деда, наверное. Не в меня уж точно».

Сам он чуть не с рождения размышлял об устройстве вещей, и единственным его не изменившимся за жизнь убеждением было то, что выстроить истинную, всеобъемлющую систему знаний о мире невозможно. Ну, не дано человеку выйти за границы собственного восприятия, и все тут. Бесконечное, безмерное при всем нашем желании не втискивается в прокрустово ложе наших разумений, а Бог — который для нас важнее бесконечного за счет нами же в Него вкладываемого смысла, — и подавно. Существование Бога нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. «И, как говорится, бог с ним», — думал Ефим Борисович в молодости, ни в коем случае не считая себя атеистом, а просто оставляя в покое непознаваемое.

Он никогда не говорил: «Я верю в Бога» и не считал так, однако чем дольше жил, тем меньше мог отрицать наличие некой сверхсилы… сверхразума… сверхсубстанции… словом, чего-то такого, что вне нас и безусловно «сверх» нас — и притом крайне нам необходимо. Вряд ли кто-то станет отрицать, что главное для человека — царство Духа. «Ставьте все слова подряд в кавычки, если угодно, или ищите свои, желаю успеха», — неизменно ворчал на невидимого оппонента Ефим Борисович, когда в очередной раз пытался точно сформулировать свои мысли на сей предмет. А ворчать-то следовало на себя: к чему изобретать велосипед? Терминология давно придумана. В непознаваемое высшее начало бессознательно веруют, без преувеличения, все люди, и религиозная вера лишь осмысливает эту связь, находит для нее слова и формы.

42
{"b":"162980","o":1}