«И правильно, угомонись уже, престарелая кокетка», — намеренно обидела себя Тата, вызвав в памяти офорт Гойи. — «Настало время других ценностей. Дети, родители — вот главное. Они величины постоянные. А муж, любовники — переменные. Сегодня есть, завтра нет, нечего на них зацикливаться. Тем более что послезавтра опять есть».

Но, по-честному, к Гешефту это больше не относилось: они не пойми как сумели взять и подружиться. Он перестал «ловеласничать», и на смену флирту пришла удивительная, товарищеская откровенность. Тата даже призналась ему в страхе перед одиночеством — а это была ее самая постыдная тайна.

Гешефт ответил странно:

— Ты одинока временно, до следующего мужчины, а мужчины одиноки всегда, поскольку всегда что-нибудь скрывают от каждой из своих женщин.

Спорное утверждение, но Тате от него полегчало. Беседы с циничным, злым, мрачно-остроумным Гешефтом шли ей на пользу, не давали раскисать. Одно царапало — то, что Света ничего не знала. Тата предлагала раскрыть карты, но Гешефт воспротивился — мол, если б сразу, может, и прокатило бы, а сейчас время ушло, Светка однозначно обидится. Решающее слово было за ним — чья, в конце концов, жена? Которая, как назло, звонила Тате чаще обычного: явно стремилась загладить возникшие трения. Гешефт же умудрился поведать о своих многочисленных претензиях к семейной жизни и ненароком раскрыл пару Светкиных секретов, и теперь разговоры с ней напоминали Тате попытки уютно расположиться на ежином коврике…

Удивительно, как Америка прикручивает ее к себе телефонными проводами: сначала подруги, затем Майк, теперь и вовсе дурацкая история…. Но расстаться с Гешефтом Тата не хотела да и не могла. Он не просто скрашивал существование, он стал его частью. Сказать: «Ты женат, поэтому больше не звони» казалось невероятно глупым — ведь они взаимодействовали не на уровне М — Ж! Гешефтово, кстати, выраженьице.

После некоторых терзаний Тата махнула рукой и решила плыть по течению. Вдруг тут промысел божий? Вдруг они призваны помочь друг другу? Говорит же Гешефт: «Ты у меня вместо психотерапевта». Очевидно, что и он переживает кризис, причем даже не среднего возраста; по его собственному признанию, этот этап им пройден. Вполне стандартно: плеяда молодых любовниц вкупе с анекдотичной псевдоспортивной машиной, к счастью, не красной — серебристой «Ауди ТТ»… «А сейчас», — объявил Гешефт, — «у меня уже кризис старения. Кошмар для мужика». Тата согласилась: женщинам, несмотря на расхожее мнение, стареть легче. Мужчинам способность к репродуктивности биологически так важна, что теряя ее или боясь, что теряют, они буквально лишаются стимула жить. Ученым, творческим людям еще удается сублимироваться, но остальным можно лишь посочувствовать.

И Тата сочувствовала Гешефту, а заодно своему мужу: он спасался от старости, бежал от законов природы, хотел навсегда остаться молодым, сильным. Сбежал и остался — в одиночестве, и привык к нему. Едва ли он спасется семьей, как готова спастись ею Тата. Для этого необходимо внутренне принять извечный ход бытия, смириться с тем, что природе больше не нужна твоя готовность, умение, желание любить.

Наверное, именно поэтому трудно найти любовь в зрелом возрасте… хотя бывает, конечно — в романах и голливудском кино.

А еще в домах престарелых — говорят. Так что ничего, надежда есть, улыбнулась Тата.

Раньше она ненавидела выражение «все, что ни делается, к лучшему». Какое там к лучшему, если рушится судьба? И вот на личном опыте убедилась: разрушение бывает полезно, ведет к обновлению. Жизнь — хитрая штука; втискивать ее в рамки — бесполезная и жестокая Прокрустова забава.

Люди должны не судить, а жалеть и понимать друг друга. Общее место? Да. Но попробуйте применить на практике.

Сейчас надо было жалеть и понимать Ефима Борисовича — он узнал об увольнении Ивана с работы и переживал это как вселенскую катастрофу. Хуже того, Умка, забежав позавчера в гости, очень «кстати» поведала, что увольнение предсказано Александрой, ею же напророчена масса других горестей и что она предлагала защитный амулет. Ефим Борисович невероятно встревожился.

— Что делать, Таточка, что делать? — повторял он, растерянно глядя в чашку. Не стоило давать ему кофе, сердце все-таки. — Вдруг Ваня правда не выдержит испытаний, впадет в депрессию и…

— Ефим Борисович, — преувеличенно спокойно отвечала Тата, — Ваня выбирался и не из таких передряг. Не волнуйтесь. А хотите, я попрошу Сашу изготовить защиту? Я ведь по штампу жена и «право имею».

«Ну, Умка, дотошная наша», — при этом подумала она, — «передала все до словечка, не только про амулет, но и про самоубийство».

Свекор в ответ посмотрел странно — настолько, что Тата вспомнила о его преклонном возрасте.

Молчание длилось.

— Видишь ли, Таточка, — прервал его, наконец, Ефим Борисович, но опять надолго замолчал. Тата ждала.

— Еще недавно я ответил бы: хочу. Беги за амулетом, зови шаманов, делай что хочешь, лишь бы помогло. Спасай Ваню. — Он вздохнул, серьезно и печально. — Но сейчас… после того что нам всем довелось испытать, а мне — передумать… могу сказать лишь одно: есть невыразимое счастье в том, чтобы прожить жизнь именно так, как назначено, ничего-ничего не меняя. Эта истина доступна только очень верующим или очень старым людям вроде меня. Но ты уж поверь — каждой клеточкой прочувствовано. Поэтому, деточка, совет мой такой… ужасно не хочется с тобой расставаться, но… главное, не удивляйся… если получится, поезжай в Иерусалим, на Святую землю. Теперь ведь это не трудно? — В голосе Ефима Борисовича много больше, чем он рассчитывал, прозвучала мольба. — Попроси где положено, чтобы у вас — у тебя, у Вани — все сложилось по воле Его. Понятно, кого. Видишь ли… вопрос даже не в действенности амулетов… Пусть было бы стопроцентно доказано, что волшебная палочка существует. Но… То, как видим свое благо мы, а тем паче люди, нам посторонние, может в корне не соответствовать высшему замыслу. «Рукодельное» счастье мнимо, человеку не стоит к нему стремиться. Между тем идея христианского смирения, которую, думал, не приму никогда, больше не кажется мне чуждой…

Слова Ефима Борисовича удивили Тату; она молча кивнула. Странное предложение, непривычный религиозный пафос.

— Пусть Он, если Он есть, вам поможет. Охранит. Он знает: вы страдали. А я так устал на это смотреть.

Его голос дрогнул.

Ефим Борисович справился с собой, откашлялся, продолжил:

— Поезжай в Израиль. Попроси за себя, за Ваню, за меня и своих родителей. За Павлушу. Попроси прощения, что нарушили Его замысел. Пусть не мы, а Иванова подруга, но… мы все на поводу пошли, приняли ее волю безропотно. Ну, так ты и попроси все исправить. Больше мне тебе нечего сказать.

Тата сидела ошарашенная. Израиль в ее планы не входил. Америка — да, Митчелл звал и вообще привыкла, но Израиль? Что ей там делать, неверующей? Однако Ефим Борисович умудрился задеть такие струны ее души, о существовании которых она и не подозревала.

— Вы считаете, у Вани от этого наладится с работой? — спросила она бездумно, лишь бы не молчать.

— Не знаю! — воскликнул Ефим Борисович. — Понятия не имею! Может, с работой как раз разладится, зато наладится с личной жизнью. Думаешь, мне не надоело смотреть, как вы оба из гордости себя губите? Кто-то должен вас вразумить? Пусть хоть Господь…

Было видно, что ему моментально стало неловко, но… слово не воробей, а возраст его во всем оправдывал.

— В общем, я считаю, что надо не к колдовству обращаться за тем, чего сама хочешь, а во всем подчиниться судьбе, — подытожил Ефим Борисович. — Причем смирение свое как-то символически обозначить.

— Да, да, только не волнуйтесь, — отозвалась Тата. — Вы правы. Я подумаю, что можно сделать.

Обтекаемая фраза. Вроде бы согласилась. Хотя в действительности вовсе не хотела уезжать от недавно обретенного покоя. И так все неплохо.

Тата составила на поднос чашки и вазочку, отнесла на кухню и ушла к себе в комнату.