Тату передернуло: она вспомнила Гешу, мужа подруги, у которой гостила в Сан-Франциско. После эмиграции Геша за оборотистость и деловую хватку получил прозвище Гешефт, намертво к нему приклеевшееся. «Дьяволица!» — шепнул он в тот вечер с интонацией героя-любовника провинциального театра и скользнул по ее губам горячим взглядом. Они сидели на заднем дворе; это было прощальное застолье. Света ушла за чем-то в дом. Впрочем, Гешефт и при Свете истязал Тату комплиментами, якобы шутливыми, ничего не значащими, но оттого особенно дерзкими, и добился-таки своего: Света начала ревновать.

Поначалу Гешефт не видел Тату в упор, но однажды она купила его с потрохами с помощью одного-единственного слова — матерного.

Дело было в кафе у океана. Светка убежала доплачивать за парковку. Гешефт глазел на девушек. Вдруг он перехватил насмешливый Татин взгляд и невозмутимо произнес:

— Осуждаешь? Зря. Жизнь коротка, а х… не вечен.

Милая эмигрантская ease with expletives [13]давно не коробила Тату, но если бы и так, она ни за что не отказала бы себе в удовольствии столь же невозмутимо ответить:

— В данном случае, похоже, наоборот: жизнь не вечна, а х… короток.

Гешефт, успевший оценить очередные округлости, медленно перевел на Тату глаза. В них зажегся интерес, а потом она почувствовала, как все, обращенное девушкам, единым зарядом переадресовалось ей. И, что называется, понеслось.

Конечно, тем, последним, вечером Гешефт воздал должное продукции калифорнийских виноградников, и все-таки — почему «дьяволица»? Послушать его, она воистину инфернальное существо: «адски притягательное», «бесовски обаятельное», «сатанински опасное»… Гешефтовы ухаживания отдавали буффонадой, почти издевательством, но Свету все равно злили. Тата под благовидным предлогом поменяла билет и уехала в Москву раньше, чем собиралась, а дома обнаружила в электронной почте послание от Гешефта: «Хочу пообщаться, дай, пожалуйста, телефон»… Она не ответила.

Кажется, в ней и правда засел черт, который задался целью испортить ей жизнь. За последние несколько лет Тата обрела уверенность в себе и многому научилась из того, чего не умела при Иване; ей понравилось быть сильной, эффектной, раскованной. Однако не все понимают, что свободное поведение не значит легкое. Стэн, Гешефт, жиголоватые юнцы на улицах… Помнится, один такой во всеуслышанье объявил: «Люблю возрастных женщин». «Чтобы у тебя язык отсох!» — подумала тогда Тата.

Но она действительно немолода, как бы замечательно ни выглядела, и устремления у нее соответствующие: дом, покой, чай под лампой. А что взамен? Одинокие странствия, глупый флирт, случайные амуры. Точнее, один-единственный случайный амур, но и того хватит выше крыши. Тата по сей день заливалась краской при воспоминании о своей эскападе с мальчишкой из бара, но прекрасно понимала, что с точки зрения окружающих это вписывается в ее нынешний имидж. Так, может, продолжать в том же духе, дабы никого не разочаровывать? Нет, к счастью или к несчастью, эпатаж для нее — не вариант. Ведь что бросай вызов обществу, что не бросай, что бейся лбом об икону и проси, умоляй, требуй вернуть прежнюю жизнь, легче не станет. Семья, муж из воздуха не появятся.

Она одна — но не умеет быть одинокой. Вроде бы по всему укладу современной жизни давно пора обрести самодостаточность и возрадоваться. Спрашивается, как? Если главная ценность для тебя — родная душа рядом? «Счастье — это когда тебя понимают» — классика же!

Два года назад она сидела с альбомчиком в Центральном парке и созерцала пасторально-голубые небеса в блаженной уверенности, будто обрела покой. Да, но — с Майком, точнее, в Майке. Отдельно, внутри, в ней самой, никакого покоя нет и не было. Отчего? Из-за убежденности, что при женщине обязателен мужчина? Крамольная мысль, особенно для Америки; выскажи — загрызут. И правильно сделают… Только лучше бы дали рецепт обретения проклятой самости.

В Калифорнии Тата много времени проводила одна. Гуляла вдоль океана, рисовала, положив ноги на стол в саду Светкиного дома, с ленивым разочарованием рассматривала колибри: какие-то мухи, а не птицы. Она искренне наслаждалась уединением — и почему-то вторым планом постоянно размышляла о своей неудавшейся личной жизни. Причем Иван и Майк в ее умствованиях проходили как две взаимозаменяемые фигуры. Она одинаково грустила о хорошем и обижалась на плохое, и одинаково прощала, чтобы тут же заново обидеться…

По идее, разных людей и любишь по-разному? Или ее чувства попросту предназначены человеку рядом? Пойти, что ли, к психологу, разобраться? Ведь в любом случае надо учиться довольствоваться собой — дело к старости, а там от одиночества нет спасения.

Как-то она гуляла по Сан-Франциско. Впереди шел смуглый мужчина и все время на нее оглядывался. Она, не выдержав, сказала: «Я тебя не преследую, я сама по себе», а он вдруг заговорил неудержимо, бурно, скомканно… Семьдесят лет, родом из Пакистана, всю жизнь проработал в больнице, сейчас на пенсии, год назад потерял жену, десять лет страдала от рака, очень тяжело было… Слова лились, лились, а в глазах стоял знакомый ужас перед одиночеством. На прощанье пакистанец робко пожал ей запястье и попросил разрешения поцеловать. Она кивнула. Он едва ощутимо ткнулся губами ей в щеку и на мгновенье по-детдомовски прильнул к плечу… Тату пронзила жалость — и страх: неужели ее ждет такое же будущее?

— Ты прямо заразила своей Бразилией! — вдруг ворвался в ее мысли голос Александры. — Нельзя туда как-нибудь перебраться?

— Будешь смеяться, мы узнавали! Из любопытства. Там есть так называемая «пенсионная виза» для иностранцев с незапятнанным прошлым, тремя тысячами долларов ежемесячного дохода за пределами Бразилии и тремястами тысячами долларов на счету в банке. При этом работать нельзя, но открыть свой бизнес, кажется, можно. А что, логично: в местную экономику деньги лей сколько хочешь, но хлеб у коренного населения не отбирай.

— Решено! Дело за малым… сколько там у нас не хватает на счету до трехсот тысяч? — рассмеялась Саня.

— «Для бурных утех втроем в моей постели не хватало всего лишь двух человек». Фраза из книжки, которую я читаю, — поведалаТата.

— Порнографию какую-то ты читаешь, — шутливо отозвалась Умка.

— Сама ты порнография! Нормальный женский роман. Все как положено: любимый красавец муж ушел к лучшей подруге.

— А жена что? — сразу заинтересовались Умка и Александра.

— Что, что… Как в детском стишке: «А жена не умерла, взяла сумку и ушла». Похудела, помолодела и завела роман. Назло врагам.

— Знаем, знаем такие примеры, — почти пропела Саня. — Колись давай: как твой роман и твой красавец муж? Бывший, не бывший? Уж и не знаю, что у вас?

— По всем ощущениям, бывший, хотя официально — нет.

— А хочешь развестись?

— И да, и нет. Побаиваюсь: не повлияло бы на американскую визу. Сейчас мне ее дают без размышлений, а если в анкете данные изменятся, кто знает.

— Чушь какая! Наоборот, выйдешь за своего эмигранта и вообще гражданство получишь.

— Это вряд ли, — вздохнула Тата.

Александра вытаращила на нее глаза.

Тата в ответ скроила гримаску, приблизительно означавшую «не виноватая я».

— Да говори, темнила! Невозможный ты человек.

Тата начала рассказывать. И чем дальше, тем больше понимала, что для подруг, во всяком случае, для Сани, объяснения звучат неубедительно.

— Ох, и балда ты, Татуська! — не выдержала, наконец, Александра. — Ну, приревновал мужик, ну, нажрался, наговорил гадостей, ну, к девке приклеился на твоей презентации, опозорил… и что? Эти козлики все одинаковые! С ума сошла, внимание обращать и дверью хлопать? Что у тебя, из мужиков очередь? Хотя при твоей карте, может, и… А то бы не разбрасывалась… Признавайся, кто на примете?

— Никого! Одна как перст! Честно! — панически замахала руками Тата. Ее удивило, что этот смиренно принятый ею факт у кого-то вызывает сомнения.

— Ага, «честно»! Так тебе и поверили, — буркнула Саня и немедленно предложила: — Хочешь рунку на мужиков? Или на восстановление семьи?