Флегонт Босняцкий маршировал… Левой. Правой. Равнение! Налево! Направо! Честь! Здравствуйте! Здравия желаем! Слава Украине! Навеки слава!.. Сердце Флегонта рвалось из груди. Он готов был тут же отдать жизнь за любимую Украину… Злые сомнения ранили Маринино нежное сердце? И ему заронили они в душу печаль? Нет единения среди национальных сил? Поговаривают люди, что Центральная рада носится с иностранными миссиями? Прошел слух, что заключила союз со своими буржуями и помещиками?.. А может быть, это всего лишь сплетни? Болтают торговки на базаре? Провокации ненавистных великодержавников? Выдумки, обман! Не может того быть, чтоб профессор Грушевский и писатель Винниченко… Поклеп, ложь, коварные измышления! Марина еще убедится — он сам еще будет иметь возможность ее переубедить!.. Только вот вернется из боевого похода.
Боевой поход! Душа трепетала в восторге, сердце замирало. Что предвещает день грядущий? Победу, только победу! Победу правого украинского дела и справедливости…
Правда, крестьянам земли так и не дали — сказали, надо ждать до Учредительного собрания… Что ж, с точки зрения высокой политики это, быть может, и резонно… До этого еще дойдет. Вот только кончится война…
Война!.. Тут сердце на миг сжималось в ледяной комочек. А зачем, собственно, война? Против советской власти? Но ведь советская власть — это как раз хорошо: надо, чтоб и Украина стала советской республикой! Так сам Винниченко говорил! И зачем воевать против России? С Россией же как–то… привычно, два века уже… вместе. Во всяком случае — за свои восемнадцать лет — Флегонт привык быть вместе с Россией: друзья, товарищи, Гоголь, Пушкин, Лев Толстой… Вот только стерва Екатерина… Ах, против русских большевиков? Потому что они захватчики, империалисты… Тут Флегонт ничего уже не понимал. Иванов, Боженко, солдат Королевич — большевики, которых он лично знал, — разве они собирались захватывать Украину? Они хотят мира, землю — крестьянам, восьмичасовой рабочий день… И Харитон ведь за это погиб… Тут Марина, безусловно, права! Центральная рада что–то там напутала… Все равно: не за Центральную же раду идет воевать Флегонт, идет за Украину! За ее взлелеянное в мечтах будущее. За родной украинский народ! За его долю, волю, благоденствие, славу и счастье… Разве они, Флегонт и Марина, не этого желают своему народу?..
При мысли о Марине щемило сердце. Как она будет без него? Как ему будет без нее?.. Слишком короткое было вчера прощание. Прямо из гимназии, с пятого урока, гимназисты–украинцы отправились в Бендерские казармы. Только и успел забежать по дороге на минутку. Один поцелуй, одно слово: люблю! Нет, два: люблю, жди!.. Помахала платочком… Слишком уж короткое прощание. А разве бывает прощание не короткое? Даже если прощаться день и ночь… Марина, любимая моя Марина!..
Как раз в эту минуту Флегонт увидел Лию.
Собственно, он увидел толпу гайдамаков–черношлычников из личной охраны Симона Петлюры. А среди них, нет, — над ними, над их головами, схватившись одной рукой за фонарный столб, другой помахивая в воздухе, словно паря в небесах, — возвышалась Лия.
Сводный батальон «Молодая Украина» как раз сворачивал с Набережной — правое плечо вперед! — на первый пролет Цепного моста. «Усусусы», «усусы», юнкера впереди выходили уже на Дарницкое шоссе через заросли кустов за рестораном «Венеция». Гимназисты втягивались на мост последними в коше — арьергард. Девушка в коротенькой жакетке, в шапочке пирожком взобралась на пасынок крайнего на мосту фонарного столба — Лия, конечно же Лия! — и кричала что–то, обращаясь к вооруженным гимназистам.
Лия! Сердце у Флегонта снова остановилось, застучало неровно — словно тоже, ступив на настил моста, по команде «вольно» сменило ритм. Боже мой, как нехорошо говорил он с ней в последний раз… Господи, но ведь точь–в–точь такой он увидел ее впервые, первую девушку–революционерку, тогда, в майский стычке на Крещатике! В тот раз они дрались вместе против монархистов… Лия!..
Сперва слов Лии нельзя было разобрать: топали не в лад по мосту подошвы, расстояние было шагов двадцать, да и кровь стучала в висках у Флегонта.
Однако через минуту он уже услышал:
— …Куда же вы идете, товарищи?.. Опомнитесь!..
— Агитаторша! — послышалось в рядах гимназистов. — Большевичка, должно быть… Сейчас ее прогонят…
Черные «гайдамаки» — они несли охрану моста, пропуская колонну, — уже подбежали, уже хватали агитаторшу за ногу и пытались стащить с фонаря.
— Вас обманывают! — кричала Лия, отталкивая руки гайдамаков другой ногой. — Вас ввели в заблуждение!.. Против своей же украинской советской власти идете! Из Полтавы движется украинское советское войско! Ведет Коцюбинский Юрий, сын нашего славного Михаила Коцюбинского! Товарищи гимназисты, вспомните Коцюбинского «Смех», «Fata morgana», «Лошади не виноваты»…
Гайдамаки схватили ее уже и за другую ногу, но она крепко держалась — теперь уже обеими руками — за перекладину вверху, под самым фонарем.
— Идете против русских братьев!.. Против большевиков, желающих счастья народу!.. За помещиков и буржуев! За Антанту! За империалистов!..
Какой–то гайдамак размахнулся и вытянул Лию по спине нагайкой.
У Флегонта потемнело в глазах. Он дернулся из шеренги — на помощь!.. Но шеренга за шеренгой шли вплотную — передние задержались, сбитые с ритма кучкой гайдамаков под фонарем, и задние напирали на передних.
— Не верьте Петлюре! — кричала Лия. — Он предает Украину! Верьте…
Другой гайдамак изловчился и резанул ее шашкой по руке.
Флегонт дернулся еще раз: глаза застлала красная пелена. Кажется, он видел, как из Лииной руки брызнула кровь.
— …народу! — услышал он еще Лиин голос.
Лия держалась за перекладину одной рукой.
— За власть Советов!.. За Коммунистический Интернационал…
Еще один гайдамак рубанул девушку по другой руке. Рубанул с размаху, широко, от левого до правого плеча.
Девичье запястье так и осталось, крепко ухватившись за перекладину фонаря. Девичье тело без рук рухнули вниз, на цепи моста.
Шелест пробежал по колонне гимназистов–воинов. Послышались возгласы:
— Господа!.. Это черт знает что!.. Разве так можно!.. Мы протестуем…
Слышалось и другое:
— Так ей и надо!.. Большевичка!..
Но большинство просто побледнело — они шли в бой, но человеческую кровь они видели впервые.
Гайдамаки уже толкали девичье тело с обрубленными руками — с цепи, через парапет, вниз, на застывшую ледовую гладь Днепра… Нет, под мостом, на фарватере, курилась паром широкая проталина — тело упало в воду. Слышен был даже всплеск…
Всплеск — и снова зашумела волна…
Флегонт уже не шел. Его несли, зажав между собой, потому что шеренга шла сплошным потоком — товарищи слева и справа. «Лошади не виноваты»… Колонна шла густо, табуном, вот и вышло так: юноше, увидевшему самосуд и кровь, вдруг стало нехорошо, видно — обморок. Соседям слева и справа, друзьям–гимназистам, тоже, видно, было не по себе, они тоже побледнели, тоже спотыкались, чуть не теряли сознание.
Флегонт уже не шел. Флегонта несли.
«Черные гайдамаки» бегали вдоль шеренг гимназистов и покрикивали:
— Живо, живо! Ать–два! Ать–два! Левой, левой!.. А ну, шагом марш, шагом марш! «Молодая Украина»!.. Мамины сыночки, сосунки, молокососы… Карандаши! Шагом марш!.. «Молодая Украина»!..
«Молодая Украина», побледневшая, едва живая, немея от страха, шла на бой и несла Флегонта Босняцкого…
5
А с фронта плелись лошади.
С Юго–Западного и Румынского фронтов — с позиций бывшей Российской империи в первой мировой войне.
Брели тысячи и десятки тысяч лошадей.
Кони шли без седел и всадников, без сбруи и шлей, невзнузданные. Беспризорные и бесприютные. Одичавшие.
Никто о них не заботился, никто их не кормил, не поил, шли они алчущие и жаждущие. Шершавыми, потрескавшимися сухими языками лизали снег.
Они были ничьи и никому не нужные.
В номенклатуре они значились: «Бесхозные кони».
Фронт не воевал. Солдаты покинули позиции. Наступило «перемирие». Солдаты двинулись в глубь страны. Одни — полками — снова пошли в бой: за большевиков или против большевиков, за Центральную раду или против Центральной рады. Дезертиры разбежалась, по домам. Кто — делить землю, кто — лечить тело или душу, кто — отлеживаться на печи. Иные остались на месте, но уже не были воинами: валялись в горячке сыпного, голодного тифа.
