— Всю армию — в один мощный кулак. Удар — на Полтаву: именно против наших, украинских, большевиков: своя зараза страшнее занесенной! С русским захватническим большевизмом вы справитесь и одной агитацией: кацапы, мол, зарятся на наш украинский хлеб, — мужик за свой кусок хлеба полезет на стену!.. А против Юрия Коцюбинского — каков отец, таков и сын, я его хорошо знаю, имел уже с ним дело! — я уже формирую специальную ударную часть: «Кош Слободской Украины» будет она называться…
— А почему «Слободской»? — полюбопытствовал Грушевский.
Винниченко, как ни был он подавлен, тоже не мог не подкусить:
— На Слобожанщине что–то Центральной раде не очень везло…
— Именно потому! — вызывающе крикнул Петлюра. — Чтобы вправить мозги дуракам–слобожанцам… «Кош Слободской Украины», потому что идем вызволять от большевиков как раз Слободскую Украину! В кош свожу «вильных козаков» гайдамаков, сердюков и в основу — «усусы» полковника Коновальца! Еще добавлю — для идейного и культурного воздействия — отряды национально сознательной студенческой молодежи! Даже из гимназистов, реалистов и семинаристов! Мальчишек! Эти пойдут за Украину на смерть! Молодая элита!..
Обнародование четвертого «универсала», то есть провозглашение самостийности Украины, — завтра же, девятого января по старому стилю, или двадцать второго по новому, по–европейски, — решено провести по возможности просто и скромно: без шума, без всякого тру–ля–ля, почти «шито–крыто». «Кош Слободской Украины» молебствует за самостийную, а потом отправляется на фронт — добывать самостийность…
4
Гайдамацкий «Кош Слободской Украины» спешно отбывал на фронт — так что операцию «тропический ливень» приходилось проводить тоже наспех, на скорую руку.
Прежде всего гайдамаки разгромили помещения всех профсоюзов. Снаружи — срывали вывеску, ломали двери, били окна. Внутри — срывали флаги, транспаранты и плакаты; где были портреты Карла Маркса или Ульянова–Ленина — топтали ногами; книги, газеты, листовки, вообще какие были бумаги — жгли; шкафы, столы, стулья рубили шашками… Профсоюзных деятелей и всех служащих выталкивали на улицу и гнали на Лукьяновку, в тюрьму.
Потом пошли по заводам — тем, что поменьше и не было собственных вооруженных отрядов Красной гвардии, — врывались там в фабкомы или завкомы. Наскоро устроив погром, всех наличных членов фабзавкомов, а также рабочих, которые пытались оказать сопротивление или только взывали к совести, тоже отправляли в Лукьяновскую тюрьму.
Затем пришла очередь рабочих клубов. Администрацию, если таковая была, арестовывали, а на дверях вешали замок. А если замка под рукой не случалось, забивали накрест досками.
В проходной караульне Лукьяновского «тюремного замка» согнанных людей принимали контрразведчики во главе с самим бароном Нольде. Тех, в ком филеры опознавали членов большевистской партии, барон Нольде приказывал запирать в камеры, на квадратный метр пола, по два человека. Гражданам, филерами не опознанным, Нольде велел показывать руки. Если на ладонях были мозоли либо одежда в мазуте или еще какой–нибудь смазке, контрразведчики отпускали два–три удара нагайкой и отправляли в тюремную церковь, потому что в камерах становилось уже туго с квадратурой пола. В церкви было просторнее, но донимал мороз, так как печей там не топили. Если признаков принадлежности к классу пролетариата ни на ладонях, ни в одежде не оказывалось, Нольде сам, персонально, отвешивал две оплеухи — по одной с правой и с левой руки — и предлагал пропеть «Ще не вмерла Україна». Вслед за тем счастливчика — чтобы не путался под ногами — вышибали за ворота тюрьмы. Напутствие, после соответствующих матюков, давали такое:
— Смотри! Чтоб ты большевиков за версту обходил! Попадешься во второй раз — всыпем в мотню двадцать пять. В третий — сам подставляй дурацкий лоб под пулю, а то повесим!..
До вечера в Лукьяновской тюрьме набралось уже «четыре комплекта»: тысячи две людей. Пить разрешено — снег, есть — сосульки с крыши, в уборную не выводить — пускай делают друг на друга. До особого распоряжения!
Улицы города опустели. Лавки закрылись. Народ спрятался по домам. У кого были сараи или погреба — туда, подальше. С окраин старались удрать за город, в леса — Святошинский, Боярский, Козинский. В Броварский, через мост пройти было невозможно: по мосту на Дарницу как раз маршем двигались из города на фронт боевые порядки только что созданного, но уже победоносного «Коша Слободской Украины». Артиллерия, пулеметные отделения, конные отряды, пехота.
Впереди — в неудержимом устремлении на поле победоносной битвы, в кровавую сечу — на белом коне первым переступил границу мирного города и сошел с настила Цепного моста сам атаман коша, главнокомандующий всеми вооруженными силами УНР, батько Симон Петлюра.
За ним гарцевали «черные гайдамаки»: часть, образованная из сотни личной охраны Петлюры, под командой атамана Наркиса; ее пополнили уголовниками, выпущенными из киевских тюрем, дезертирами, служившими прежде в кавалерийских полках, анархистами; старшинами назначили делегатов съезда новой, только что созданной партии УС — украинских самостийников.
Последними, после двух украинизированных юнкерских училищ, куреня «сечевых стрельцов» — «усусов» и новой формации сечевиков — «усусусов», то есть куреня, сформированного из студентов университета и Политехникума, — маршировали и самые молодые воины, которым лишь вчера было вручено оружие: батальон «Молодая Украина» — из учащихся средних школ, мальчиков возраста наполеоновских солдат, от шестнадцати лет. На вид это войсковое соединение выглядело довольно пестро: светло–серые шинели гимназистов, черные с желтым кантом — реалистов, голубые штаны — семинаристов. Семинаристы по большей части шли при шашках — взводными, бунчужными, сотенными, ибо были постарше и уже отпускали усы.
Маршировали юноши лихо. Прав ли был Наполеон Бонапарт в своей оценке боевых качеств шестнадцатилетнего солдата, это они еще покажут завтра, в бою, но на марше, в строю, они были выше самой высокой оценки по любой системе — пятибалльной, двенадцатибалльной: им по праву полагался еще «плюс» сверх того. Шли нога в ногу. Винтовки — штык в штык. Шеренги — в ниточку. И в особенности блистали равнением: «направо равняйсь!», «налево равняйсь!» Юные воины приветствовали каждого встречного офицера звонкими ударами подошв о мостовую. Сердца у них так и пылали восторгом. Боже мой! Давно ли — всего полгода тому назад — собирались они на свое первое собрание учащихся средних школ? На Большой Подвальной, 25, в гимназии украинофила Науменко. Требовали весьма скромной украинизации образования — введения родного языка, украинской истории, литературы, пели «Заповіт» — высшее и единственно возможное для них проявление безграничной, хотя и не вполне осознанной любви к родной стране; мечтали о славном будущем Украины, неясно только, каком именно… И вот они уже воины, рыцари с оружием в руках — это вам не родной язык, история и литература! — идут в победный бой, чтобы завоевать любимой Украине ее прекрасное будущее. Правда, каким же оно должно быть, это прекрасное «будущее», они… не представляли и теперь.
Флегонт Босняцкий шел во второй сотне. Пятая киево–печерская гимназия, четвертая киевская, третья. Впереди — в первой сотне: коллегия Павла Галагана, гимназия Стельмашенко, гимназия Жука. Позади — третья сотня: гимназия Науменко, седьмая и первое реальное… Первой и второй гимназии не было, не было и гимназии «Группы родителей»: эти гимназии признавали только единую и неделимую Россию — белоподкладочники по большей части — и подались с белогвардейцами к Каледину на — Дон. Не было и второго, реального, католического, имени святой Екатерины: «катеринщики» признавали над собой власть только… католическую. Не было и шестой, дорогожицкой: «дорогожитцы» с вечера разбежались кто куда, а на своей гимназии повесили транспарант: «Долой Центральную раду, да здравствует Власть Советов!..» Впрочем, не было гимназистов и из частной гимназии мадам Шульгиной: папочки частных украинских гимназистов были преимущественно генеральные секретари и члены Центральной рады, и их сыночкам не подобала простая солдатская винтовка… В отряде «украинских скаутов» они несли курьерскую службу в качестве связных между Центральной радой и генеральным секретариатом.
