Но Затонский вопроса не услышал. Он швырнул проклятую шапку Мономаха в угол, ногой придвинул табурет, плюхнулся на него и сразу ухватил пальцами запястье Иванова. Другой рукой извлек часы из жилетного карманчика, щелкнул крышкой и начал отсчитывать пульс:

— Пятнадцать… двадцать пить…. сорок…

Иванов выдернул руку:

— Да брось ты! Какой из тебя врач? Ты же химик! И вообще — прошло уже. Зажило. Я здоров. Сейчас встаю.

Он решительным движением сел, поджав колени. Карта Киева с тихим шелестом спланировала на пол. Затонский посмотрел на нее. Дуги вокруг дворца, вокруг «Арсенала» сразу же привлекли его внимание:

— А! Тебе уже доложили! И даже вычертили дислокацию их сил! Интересно! — Затонский поднял карту. Кольцо вокруг штаба поразило его. — А это что? Кто окружает? Слушай, это не соответствует действительности! Я прямо оттуда! Из штаба. Пять минут назад. Они выставили круговую оборону, но наших против них… нет! Это фантазия!

Иванов пододвинул карту к себе и начал ее сворачивать.

— Фантазия! — подтвердил он. — Моя! Фантазировал, лежа в постели. Обольстительные мечтании, так сказать. Но ты говоришь — из штаба? Как ты туда попал? Что там? Да говори же скорее!

И Затонский, теребя бороду, свирепо поглядывая вокруг, рассказал. Он и в самом деле только что был в штабе, оплоте контрреволюционных войск, а бобровая шапка, купеческая шуба и «профессорские» калоши — это был только камуфляж для проникновения в лагерь врага: Затонский ходил в разведку.

3

Дело было так.

Когда ревком начал заседать, Затонский выл в большевистском комитете. Когда движение частей штаба к дворцу усилилось, а телефон вдруг перестал действовать и стали невозможным узнавать, что происходит по ту сторону линии осады, дежурный по комитету Лаврентий принес эту шапку, шубу и калоши и сказал Затонскому:

— Владимир! Очки у тебя профессорские, борода купеческая, да и по паспорту ты приват–доцент Киевского политехникума, надворный советник. Эту шапку, шубу и калоши я одолжил, так сказать, на часок у попа — он с перепугу спрятался сюда на случай боя: тоже мне, божий сын, нашел куда прятаться! Но ты в этом облачении будешь выглядеть настоящим недорезанным буржуем, Иди, присмотрись. В такой шубе тебя не могут не пропустить: скажешь, что проживаешь на Печерске. Словом, пока Пятаков будет излагать ревкому свои бредовые теории активной и пассивной обороны, мы сможем получить реальные сведении о положении вещей.

И Затонский пошел. Заслоны и заставы, в самом деле, пропустили его, даже не спросив документов: шапка Мономаха и поповская шуба действовали убедительнее всяких удостоверений. Александровская улица была забита войсками: казаки, «ударники», юнкера, георгиевские кавалеры. От царского дворца до Крещатика стояло самое малое тысяч пять войска. А Липки… В Липках вокруг штаба войск, должно быть, никак не меньше. Затонский свернул на Левашевскую. Тут были возведены баррикады из афишных тумб, фонарных столбов и всякой рухляди. Ого–го! Научились уже и баррикадироваться! Овладевают наукой уличных боев революционеров против царизма… В просветах баррикады выглядывали дула и щитки пулеметов, за баррикадой, до самого угла Лютеранской, видны были большие группы военных: только на улице добрая тысяча штыков. А сколько их еще притаилось во дворах? Затонский пошел прямо на баррикаду. Минуя Институтскую, он посмотрел направо. Вниз, до самого Крещатика, выстроились кони, а при них чубатые казаки. А перед поворотом на Банковую снова баррикады, и за ней жерла орудий. Самое малое — около двух тысяч сабель и… артиллерия.

За баррикаду его пропустили свободно, однако только он прошел, его сразу же схватил десяток рук:

— Ваши документы, папаша?

Шуба и борода и здесь произвели впечатление, но паспорт попросили предъявить. Затонский постарался развернуть паспорт не на первой странице — фамилия Затонского, депутата Сонета, члена большевистского комитета, слишком часто фигурировала в газетах, и юнкерам она могла быть известной. Он развернул паспорт сразу на четвертой странице; там значились: приват–доцент, преподаватель Киевского политехникума, надворный советник.

— Профессор! Господин профессор, вы выбрали совершенно неподходящее время для прогулок по городу. Откуда идете, и куда направляете ваши стопы?

Затонский отвечал солидно:

— Я проживаю на Печерске и направляюсь на лекции в Политехникум.

Это было сказано совершенно неосмотрительно. Толпа юнкеров, вчерашних гимназистов и студентов, разразилась хохотом. Хохот был веселый, и остроты посыпались тоже задиристые: не так уж часто случается посмеяться над вершителями судеб в студенческих матрикулах и гимназических недельных сведениях:

— Единицу за внимание и прилежание!.. На три часа без обеда!.. Господа, он не от мира сего — вероятно, преподает богословие! Просто старый пентюх: посмотрите только, какие ни нем калоши!.. Ну, что вы, все великие ученые умы рассеяны, это же известно, — поглядите, их превосходительство напялили шубу, полагай, что сейчас сорок градусов мороза!

Юнкер тихого нрава сочувственно покачал головой:

— Господин профессор! Разве вам неизвестно, что в Политехникуме уже пять дней, как нет лекций? Ведь помещение Политехникума захватили большевики и там расположился штаб шулявской Красной гвардии под командой нашего же студента Довнар–Запольского? Вам придется возвратиться домой…

— Как так — домой?! — завопил другой, угрюмого нрава. — Абсолютно ясно, что это шпион! Пробирается в Политехникум за помощью для ревкома! К стенке его!

К счастью, прочие юнкера не поддержали предложения своего горячего товарища: шапка Мономаха, шуба и калоши вызывали у них почтение. Решено было отправить задержанного в штаб — пускай там разбираются сами.

Под конвоем двух юнкеров — тихого нрава и нрава угрюмого — Затонский вынужден был идти в штаб. Они тронулись напрямик через проходные дворы, и Затонский мог убедиться: по дворам выло сосредоточено еще около двух тысяч юнкеров, казаков и «ударников». Восемь–десять тысяч отборного, вымуштрованного войска осаждали дворец с ревкомом с трех сторон. С четвертой кольцо осады замыкал обрыв над Днепром.

Как же пробиться ему потом назад, во дворец чтобы известить об этом товарищей?

В штабе царил полнейший беспорядок — всюду толпились офицеры, приходили и уходили вестовые, кого–то куда–то вызывали и кого–то куда–то посылали, — и караульный начальник передал арестованного своему помощнику, а помощник карнача представил его не непосредственно коменданту, a его адъютанту. Когда через полчаса Затонский наконец оказался лицом к лицу с дежурным по оперативной части полковником, то причина его появления здесь, в кабинете занятого подготовкой боевых действий на улицах города старшего офицера, уже никому не была известна.

Полковник осушил влажную лысину белоснежным платочком и поднял усталый взгляд на непонятного посетителя в роскошной шубе с бобровой шапкой в руках.

— Прошу садиться, милостивый государь. По какому делу? Только прошу кратко, — полковник сделал жест извиняясь, — должны понимать: свободного времени для длинного разговора у меня, к величайшему сожалению, нет.

Затонский решил довести до конца навязанную ему роль чудака–профессора.

— Господин полковник, — сказал он, — у меня к вам просьба цивилизованного человека к человеку цивилизованному. По всем признакам в городе вот–вот должен начаться бой. Сам я никогда не был в бою, но представляю себе, что, когда начнут стрелять из всех мортир и митральез, — нарочно ляпнул эти «мортиры и митральезы» (которых и на вооружении русской армии четверть века уже не было), чтобы подчеркнуть свою абсолютную оторванность от жизни, — то бомбы и пушечные ядра, — снова «бомбы» и «пушечные ядра», — могут доже разрушать дома. В ноем особняке собрана драгоценнейшая коллекция манускриптов и инкунабул. Их гибель была бы катастрофой для цивилизованного мира! Я пришел просить вас, чтобы ваши солдаты, когда будут стрелять из митральез и мортир, стреляли бы мимо моего особняка. За сохранность исторических ценностей буду благодарен не только я, вам будет благодарна вся мировая научная общественность.