Когда в тот же вечер, очень поздно, он вернулся домой — пока он слонялся по городу с ничтожной суммой денег (ювелиры не взяли те самые часы, потому что Марк не захватил с собой коробочку с гарантией, так что он выбросил их в реку, не желая, чтобы его поймали с поличным) и без сменной одежды, он понял, что если не вернется, то он определенно будет выглядеть виновным во всем этом происшествии — то застал их за погрузкой вещей, готовых к отъезду, и его мать бесконтрольно дрожала и едва могла говорить.

Он сказал, что после занятий в школе он был у друзей, и попытался изобразить изумление, увидев следы пожара, и этот ущерб был ничтожно мал по сравнению с тем, что он себе вообразил. Фактически он подумал, что ему удалось сжечь лишь жалкую часть этого всего, что лучше бы он заодно поджег и другие комнаты.

Конечно, они его подозревали, не только потому, что его мама явно видела, что он уходил от дома незадолго до ее прибытия, до того, как она обнаружила пожар, но потому что полиция сказала, что кто бы ни разбил кухонное стекло, это не было попыткой взлома, потому что стекло было разбито изнутри.

Когда его мать в первый раз обвинила его, стоя в прихожей, так, чтобы не слышали соседи, которые слонялись вокруг по участку, Марк вначале отрицал свою причастность к этому происшествию, но услышав этот тон, этот суровый, серьезный тон, услышав, как она поспешно продолжила говорить о том, что все ее доверие к нему отныне разрушено и что она всегда искренне блюла только его интересы, что она всегда прилагала усилия, чтобы быть хорошей, любящей матерью, жертвовала своими желаниями и нуждами ради него, он сказал нечто вроде «Да, как бы не так, что-то я этого не заметил. Я хотел бы, чтобы это все сгорело. Я хотел бы, чтобы ты тоже исчезла. Я тебя ненавижу. И эту ебаную жизнь». И тогда она начала плакать. И сверкающие капли обиды стекали по ее лицу.

Почему эта женщина по-прежнему хочет помогать мне, думает Марк, глядя, как его мать пытается развернуть машину, не обращая никакого внимания на изгиб дороги и позволяя машине тяжело откатиться назад, на обочину, почти вполовину смяв бампер, после всех бед, которые я причинил ей?

Но когда она наконец выводит машину на дорогу в нужном направлении, едет вниз с холма, прибавляет скорость, коротко кивнув ему со сжатыми губами и махнув рукой — по-королевски взмахнув рукой, думает он, так, как она научилась махать, когда вышла замуж за Лоуренса и переехала в его роскошный административный дом — явно не заморачиваясь по поводу бампера, по поводу того, что она постоянно царапает машину, Марку приходит в голову идея, что он знает, почему она все еще хочет помогать ему, почему она еще не списала его со счетов. Потому что родитель может простить своему ребенку все что угодно, думает он. Потому что только это и естественно — делать для своих детей скидки и исключения. Блюсти в отношении своих детей презумпцию невиновности — и в ответ они будут любить тебя.

Однако он не уверен, что все так гладко и просто, так естественно, и потому снова начинает мучиться мыслями о Лили. Думать о том, сможет ли она его когда-нибудь простить (хотя на самом деле ей нужно прощать не его, а Николь) и приедет ли пожить у них снова. О том, забудет ли она когда-нибудь тот факт, что его не было рядом большую часть ее жизни. О том, перестанет ли она, наконец, назло называть его Марком и начнет называть папой.

Марк и не понимает толком, что происходит в его голове, почему шатается этот скрипучий щит, которым он всю жизнь отгораживался от эмоций, но чувствует, что все больше и больше привязывается к Лили. Как будто это превратилось в зависимость. И это приводит его в изумление. Зависимость. Ведь именно он был человеком, которого никогда не привлекали наркотики, потому что он боялся потерять контроль над собой и превратиться в идиота, боялся потерять почву под ногами, стать ходячим мертвецом — а ведь он только пару раз их и пробовал — боялся подсесть, а теперь обнаруживает, что впал в зависимость от Лили. От безобидной, тощей четырнадцатилетней девчонки, которую он видел считанные разы за последние десять лет. Он не может выкинуть ее из головы. Он ни на минуту не может перестать винить себя за то, что не смог позаботиться о ней получше, а затем переполняется негодованием на тех людей, которые должны были присматривать за ней в его отсутствие — на этих людей, на этих отбросов общества, которые так мерзко воспользовались своими полномочиями.

Пришло время действовать, думает он. Время взять ситуацию под контроль. При необходимости применив силу, значительную силу. Слова никогда никуда его не приводили. Слова его только подводили. Кроме того, он уже слишком много всего наговорил. Он знает, что хвалился, словно безумец — перед своей мамой, перед Николь, перед Ким, — истощая свой разум этими усилиями объясниться, оправдаться, просто пытаться существовать. Именно его следовало бы держать взаперти.

Еще до того как у него появляется возможность рассказать Николь о своих планах, сообщить ей, что он в конце концов намеревается делать с Лили и с тем, как ей жить дальше, Николь, все еще не в состоянии перевести дыхание после прогулки на холм под дождем и ветром, морозным ранним вечером, во тьме позднего февраля, по крайней мере не в состоянии перевести дыхание от возбуждения, если не от напряжения, говорит:

— Догадайся, что?

— Что? — говорит Марк.

— Ты должен догадаться, — говорит она, поворачивается спиной к раковине, кладет руки на бедра, выпячивает грудь вперед, и Марк думает, что ее какие угодно, только не огромные груди теперь кажутся на несколько размеров больше, по крайней мере они кажутся больше, чем были, и она дико усмехается и вертит головой, пытаясь отбросить этим движением со щеки ярко высветленный локон, локон почти белого цвета — она отрастила волосы длиннее, чем обычно, и это ему нравится, хотя эти перемены приводят его в некое недоумение — зачем она решила изменить внешность, он всегда становится подозрительным, если она затевает какие-то перемены со своей внешностью, со стилем, любые перемены. По утрам, до того как она умоется и уложится, когда ее волосы взъерошены, она кажется ему отвратительно грязной, и он не может удержаться и не представить, что такой она появляется на глаза другим мужчинам, своему непосредственному начальнику, этому Джону Риду, что он видит ее такой после того, как только что трахнул. После того как они выехали из города на время ланча и сделали это на серых кожаных сиденьях его модной BMW пятой серии, припарковавшись на придорожной площадке или просто откатив на спокойную трассу куда-нибудь, скажем, к Салхаус, потому что в той округе люди всегда занимаются в машинах именно этим, именно это он наблюдал всю дорогу, когда жил поблизости. С этим полным, лысеющим человеком, который проводит своими потными, толстыми руками по всему ее телу, по ее волосам, залезает под ее хорошенькие трусики.

— Откуда, черт возьми, мне знать? — говорит он. — Я не хочу думать о том, что у тебя случилось, когда тебя нет дома.

— Не будь таким убогим, Марк, — говорит она, приподнимая брови — эти тончайшие полоски пуха, за которыми она так внимательно следила, выщипывая их, и подкрашивая, и придавая им форму и цвет. — Ну давай, догадаешься? — говорит она, сипло, мягко, слегка надувая губы. Она явно пытается быть очаровательной, соблазнительной, быть сексуальной, и это возмущает Марка, потому что он раздумывает над тем, чем и с кем она недавно занималась.

— Что бы это ни было, меня это не волнует, — говорит он, направляясь к выходу в гостиную, думая, что сейчас он даже не в силах оставаться с ней в том же помещении, что ее присутствие разрушает его.

— Большое спасибо, — говорит она, и внезапно ее голос начинает звучать злобно и обличительно. — Если тебя не слышит Джемма, ты только и делаешь, что проявляешь агрессию и недовольство. Ну и хрен с тобой, я тебе все равно скажу теперь, что это. Ты все разрушил, как и всегда. А я этим так гордилась. Свинья.