И эти слова начали беспорядочно крутиться у Марка в голове, и он не понимал смысла того, что сказал его отец и что он принял за слова. И он все равно не мог нормально разглядеть отца, потому что его глаза были влажными, и все было в тумане, так что он не знает, осмелился ли его папа наконец на него посмотреть, обратить на него внимание на самом деле как на личность, как на человеческое существо. Как на своего сына. Или же нет.

Иногда семьям лучше разъехаться, продолжил его папа, — вспоминает Марк. И начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. И это не значит, что для него в его сердце не найдется особого места — «мягкого гнездышка», он сказал даже так. «Мягкое гнездышко?» — подумал Марк в тот момент. Мягкое ебаное гнездышко — и это все? Конечно, Марк всегда будет жить в его сердце, сказал папа, наклоняясь, чтобы поцеловать Марка, который все так же неуклюже лежал на диване. Он даже попытался обнять его. Но Марк оттолкнул своего отца — этого приземистого, низкорослого человека, эту твердую глыбу мускулов, и в первый раз в жизни он стал наполняться яростью. Марк не мог этого вынести, и вздернул левый локоть, и начал пинать своего отца, прикрыв правой рукой лицо, крепко схватившись ею за голову, и отец никак больше не мог к нему приблизиться.

Отец недолго приставал к Марку. Вместо этого он взъерошил ему волосы, а это всегда приводило Марка в бешенство, любой, кто делал это, приводил его в бешенство, а затем папа медленно, спиной, вышел из комнаты. Марк смотрел, как он уходит, слегка приподняв руку, хотя все еще крепко прижимал ее ко лбу — чувствуя, что его волосы вдруг растрепались. Он ничего не сказал. Он не сказал своему папе, что любит его. Он не сказал, чтобы папа не уходил. И он определенно не говорил ничего типа «Не бросай меня, папа».

— Я собирался подарить тебе это завтра, — говорит Марк, заходя в ярко-розовую комнату Джеммы, где, он знает, он найдет Лили, одну-одинешеньку, потому что Джемма сидит внизу и смотрит видео. Лили лежит на кровати, на той самой кровати, которую он смастерил для Джеммы, обложенная мягкими игрушками Джеммы — огромным кроликом, и барсуком, и бесчисленными медведями и куклами — нацепив на себя наушники и широко распахнув ярко накрашенные глаза. Когда он подходит к кровати, она не смотрит на него, не вздрагивает, она продолжает смотреть прямо в потолок, ее тощее тело кажется крохотным на набитом пуховом одеяле. — Но я подумал, что может, теперь это тебе понравится, — говорит он, протягивая маленькую коробочку, которую в ювелирном магазине ему специально завернули в золотую бумагу и завязали пурпурной ленточкой. Еще они предложили прикрепить к подарку маленькую открытку, но он отказался, не зная, что на ней написать. — И я не хотел, чтобы это видела Николь, — говорит он. — Давай это будет нашим секретом, ладно?

Лили медленно садится. Она, не глядя ему в глаза, не снимая туго надетых наушников, не выключая громкой музыки, берет коробочку — а он, как всегда, понятия не имеет, что она слушает. Он отступает назад, чувствуя, что заливается краской, потому что не уверен, что совершает правильный поступок — он до сегодняшнего вечера не мог решить окончательно, стоит ли ей это дарить — он не знает, какова будет ее реакция, а Лили сдирает обертку, открывает коробку и вытаскивает тонкую, как авторучка, позолоченную электрическую зажигалку, которую он приобрел на прошлой неделе, когда в одиночку выбирался в город, к тому моменту уже точно зная, что Лили приезжает к ним на Рождество. Она тут же жмет на крохотную кнопку, чтобы выбить маленькое желтое пламя, снова и снова, и от этого зажигалка быстро щелкает.

— Круто, — говорит она. — Крутой огонь. Спасибо, чувак.

— Но это не значит, что ты можешь курить в постели, — с улыбкой говорит он. — И не в комнате Джеммы, юная леди, и не в моем доме, но я не буду больше возражать, если ты выйдешь покурить на заднем дворе — только не забудь прикрыть за собой дверь в кухню.

Надеясь, что она скажет что-нибудь еще, он стоит на месте, смотрит на угольно-черные волосы своей старшей дочери, на ее губы, покрытые ярко-красной помадой, так сильно контрастирующие с мертвенно-бледной кожей, на ее неуклюжую, теперь отчаянно хрупкую фигуру, ссутулившуюся, окруженную толстыми мохнатыми игрушками его младшей дочери. Он будет рад любому ответу, он тогда попытается завязать какой-то разговор, он надеется, что в ходе этого разговора у него получится донести до нее, что на самом деле он бы никогда не бросил ее в Boots, в центре города, на растерзание властям. Он действительно не сделал бы того, что собирался сделать в тот момент. Нет, конечно же не сделал бы. Но Лили не говорит ничего, продолжает играть с зажигалкой, и, все еще залитый краской, Марк поворачивается и выходит из комнаты, и вслед ему несутся частые щелчки. Пламя вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, снова и снова.

— Здесь, на диване? — говорит Николь. — Ну так давай, давай. Давай, у нас, как говорится, будет незащищенный секс. Au naturel.

— Что? — говорит Марк. — О чем, черт побери, ты мелешь? Ты пьяна. Ты напилась в срань.

— Никто не услышит, — бормочет она. — Джемма спит.

— Ну да, как же, держу пари, Лили не спит, — говорит он. — Она в любой момент может спуститься.

— Да не придет она, не придет. Она никогда не приходит. Она все время сидит там, депрессирует и слушает свою музыку, ведь так? Давай, Марк, рождественская ебля с твоей миссис на диване. Изначально это было твоей идеей, да? — Николь шлепает по одной из подушек своей мамы, а затем кладет руку ему на промежность. — Я даже разрешу тебе записать это на видео.

— Не будь такой мерзкой, — говорит он, отталкивая ее руку от ширинки и скрестив ноги. — От тебя воняет выпивкой. И сколько надо было выпить на этом ланче? Ты там одна была такая идиотка?

— Никоим образом, — говорит она. — Под конец мы все валялись под столом.

— Ну и кого ты еще пыталась сегодня трахнуть? Своего босса? Как его зовут? Джон? Джон Рид, не так ли? С новой BMW пятой серии? Я видел, как ты разговаривала с ним на парковке.

Марк не понимает, почему совсем недавно он пытался убедить себя, что Николь завела интрижку на стороне. Он никогда ее не ревновал. И именно это всегда делало его второй брак более сносным, чем первый. Именно поэтому он всегда чувствовал, в чем тут разница. Поэтому он и думал, что на этот раз у них все получится. Должно получиться. Превосходно сбалансированный союз. Николь не провоцировала его. Она его не дразнила. Она не пыталась заставить его вообразить самое страшное. Она не перетрахала полгорода у него за спиной.

— Марк, — говорит Николь, расстегивая блузку, — ты знаешь, у меня только что на тебя глаза раскрылись. Ты знаешь, я не могу тебе сопротивляться — по каким-то сумасбродным причинам. — Расстегнув блузку, она задирает юбку на талию, обнажив голые бедра над чулками без застежек и свои почти прозрачные черные трусики (и Марк уверен, что до сегодняшнего дня не видел на ней этих трусиков), и раскачивает перед ним своей правой ногой, а потом уверенно садится к нему на коленку, навалившись на нее всем своим весом.

— Прекрати, — говорит он, хватает ее за ноги, но не отталкивает, чувствуя в промежности трепет возбуждения, по крайней-мере он чувствует, что его член расплющен и в замкнутом пространстве. — Ты чокнутая.

— Может, я тащусь от тебя, потому что ты всегда такой злой, — говорит она. — Такой сердитый.

Марк отворачивает от нее лицо в попытке избежать ее пьяного дыхания и осознает, что смотрит на их идеально треугольную серебряную рождественскую елку, поставленную в углу комнаты. Они навешали на нее красной мишуры, золотых шаров и мигающую разноцветную гирлянду, которую может включать и выключать только Джемма. Что за издевательство, думает он. Что за фальшивка.

— И я чувствую, что я единственный человек во всем мире, который может успокоить твою ярость, который способен позаботиться о тебе, как мать, — говорит она. — Фактически я всем делаю одолжение. Держу тебя в здравом уме. Они должны мне за это приплачивать.