И хотя ему казалось это неким подвигом — то, что он завалил свою сводную сестру, изгрязнил, если не лишил девственности, драгоценнейшую дочурку Лоуренса — и таким образом совершил акт мести за то, что эта его сводная сестра так ему сопротивлялась — ничего не было сравнимо с тем, что он ощущал, когда разводил огонь в спальне своей мамы и Лоуренса. Это было самым сильным переживанием детства. Круче, чем угон любой машины, круче, чем взлом любого дома. Круче, чем потеря девственности с грудастой Гейл на Чапел Филд Гарденс. В сто раз круче. Плюс ко всему он почти что сумел выйти сухим из воды.

— Она всегда ведет себя отвратительно, если поблизости околачивается Дэйв, — говорит Лили, теперь она стоит на лестнице, держась за перила, готовая в любой момент, думает Марк, сбежать в свою комнату. — Они сидят вдвоем и целый день бухают, — говорит она, ее пронзительный голос начинает дрожать, — она поднимает задницу только чтобы накормить чертова Зака или чтобы пойти наверх перепихнуться. Я не знаю, зачем Дэйву понадобилось возвращаться. Он отвратителен. Когда он не пытается выебать маму, он пристает ко мне, ага? И она позволяет ему это делать. Она никогда не говорит ему, чтобы он оставил меня в покое. Она меня не любит. Как она могла бы позволить Дэйву творить со мной эти вещи его грязными руками, его вонючим хуем, прямо у нее на глазах? Джейку и Сину повезло, они уехали, вот так, а я должна жить там, и мне некуда оттуда убраться. Никто меня не хочет. Никто не любит.

Лили исчезает из виду, бежит вверх по лестнице, и ее шаги звучат так громко, что это удивительно, думает Марк, это невозможно для такого легкого человека, а затем он выкрикивает:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Лили. Твой папа тебя любит!

Это получается нечаянно, это вырывается так, как несдерживаемая рвота (он всегда блевал как дитя, когда отхлебнул слишком много пива, когда затянулся косяком, в тот момент, когда его папа в последний раз за собой захлопнул дверь в гостиную — после этого он заблевал весь ковер, ботинки и свои лучшие брюки от Barton), но он не бежит вслед за ней по лестнице, а когда он оборачивается и смотрит на Николь и Джемму, по-прежнему сидящих на полу, с грудой неразвернутых подарков (и в груде подарков для Джеммы явно не прослеживается компьютера, потому что ему удалось убедить Николь, что будет несправедливо дарить Джемме такой дорогой подарок на глазах у Лили, потому что они решили, что самой Лили подарят только CD и шляпу, что они могут подарить Джемме компьютер на ее следующий день рождения, кроме того, он не смог найти Даррена), раскрасневшихся от тепла камина, Николь — чуть больше, чем Джемма, застарелое похмелье дало о себе знать, и они нарочно ничего не говорят, не хотят прийти ему на помощь, не желают вмешиваться, и от этого молчания ему еще больше становится неловко за то, что именно он стал объектом последней публичной тирады Лили, она обращалась именно к нему, и ему неловко от того, что он заорал, так и есть, он закричал, что любит ее. На глазах у своей жены и дочери, своей спокойной, сдержанной, благоразумнейшей жены (не то чтобы он считал, что вчера она вела себя нормально, когда вдруг стала такой шаловливой и захотела, чтобы он трахнул ее так же, как трахал Ким, захотела, чтобы он сделал это без Durex Avanti, несмотря на то, что после поездки на Майорку она так и не начала снова принимать противозачаточные пилюли — значило ли это, что у нее нет никаких интрижек на стороне? — размышляет он) и дочери, с которой они вместе живут в одном доме, его великолепная, его драгоценная, его единственная и неповторимая маленькая Джем.

И больше он не может выдавить из себя ни слова, ни слова объяснения — в свою защиту? — он сокрушительно, неконтролируемо желает скрыться с их глаз долой, выбежать из дому и снова отправиться пешком в центр города. Или на реку, в которую, думает он, можно было бы броситься вниз головой.

Однако он снова смотрит на Николь и Джемму, а те ползают вокруг рождественской елки — этого идеального треугольника из пульсирующего красного, и зеленого, и голубого, и белого — и он помнит, что Джемма на ногах с четырех утра, ей отчаянно хочется распаковать свои подарки (впрочем, она все равно не получит того, о чем мечтала), помнит, как переживала Николь, представляя себе перспективу приезда Лили на Рождество, как она была убеждена, что Лили просто устроит сцену и испортит всем остальным праздник, особенно Джемме, и он помнит, что сам бессчетное количество раз заверял Николь, что не позволит Лили сорвать праздник, и снова вспоминает о тех гибельных Рождествах, которые были в его детстве, когда Марк был ребенком, и его папа всегда напивался и начинал бить тарелки или лупить маму на кухне (он внезапно вспомнил это, так и было), а затем праздники, проведенные вместе с мамой, и с Лоуренсом, и без Робби, и это было еще хуже, потому что тогда никто вообще ничего не говорил, потому что они были бесконечно фальшивыми. Он чувствует, что должен помочь Джемме, особенно ей — это единственная нить, связывающая его с реальностью, ее пока что нетронутое, непоруганное детство, ее невинность — и Николь — которая прилепилась к нему на все эти годы, которая тащит на своих плечах его прошлое и перепады его настроения, правда? — помочь им не позволить испортить Рождество, просто убежав из дома, разрушив все и для всех. Никоим образом, думает Марк, он не позволит истории повториться. Не позволит себе продолжать совершать те же ошибки, которые совершал его отец — потому что его папа и мама, его родители и приемные родители творили со своими детьми именно это. Как поступают взрослые все свое ебаное время. И это его задача — подать наконец пример. На самом деле он ведь дружелюбный, более дружелюбный, чем о нем думают. Он порядочный, теплый, счастливый, любящий и добрый — в нем есть эти черты, он уверен в этом. Еще он уверен, что в нем достаточно сил — моральных сил — чтобы построить будущее для своей семьи, своей разросшейся семьи. Он в этом уверен. Он не только человек, который считает себя мужчиной.

— Нике, — говорит он, — почему бы тебе не сбегать наверх и не сказать Лили, что сейчас мы собираемся открывать подарки? Ты способна заманить ее сюда, я знаю, ты сможешь. Она тебя слушается. Скажи ей, что все в порядке. Мы прощаем ее. Мы прощаем ей все. Скажи, что мы хотим, чтобы она была здесь, с нами.

И вот раннее утро следующего дня, и еще до того как Николь откроет рот, Марк уже знает, что его ждет. Он видит это по тому, как она пытается заставить свой рот перестать дрожать, как она твердо сжимает губы, втягивает щеки и закусывает верхнюю губу. По тому, что у нее немигающие остановившиеся глаза, подернутые дымкой, быстро наливающиеся кровью.

По тому, как она стоит, слегка расставив ноги и слегка согнувшись, крепко прижав левую руку к стене, наклонив голову, и мускулы на ее шее напряжены, словно она не чувствует под ногами твердой поверхности, не может устойчиво стоять на мягком светло-коричневом ковре и лежащим под ним Cloud 9  [13]и сомневается в том, что ее выдержат те самые доски настила, и перекладины, и несущие стены дома, и поздний викторианский фундамент, на котором и стоял всю жизнь этот дом. Стоит, как будто обхватив себя за плечи. Он знает точно, что его ждет, и до того как она произносит первое слово, он отворачивается от нее — как он всегда отворачивается от людей в тот момент, когда кто-нибудь пытается пробиться к нему, в тот момент, когда кто-нибудь пытается вызвать в нем какие-то чувства — и смотрит на пятно белой стены, на пятно стены, которую он когда-то обдирал, и штукатурил, и снова обклеивал и которую Николь потом аккуратно выкрасила валиком — в светло-розовый, Dulux Magnolia, если он правильно запомнил название той самой краски — конечно, он помнит, это была Dulux Magnolia, весь дом, кроме спальни Джеммы и кухни, они выкрасили краской Dulux Magnolia — и он шепчет:

— Не говори мне. Пожалуйста, не говори мне ничего, я не хочу этого слышать.