Римляне очень удивились, но не испугались. Им казалось, что всему виной ошибки полководца и измена галлов. Когда же вернулся Тиберий и они увидели грозные легионы, они и вовсе успокоились, уверенные, что один вид их решит исход сражения ( Polyb., III, 68 , 9–12). И сам Тиберий горел желанием вступить в бой. В душе он сваливал вину за поражение на коллегу и не сомневался, что уж он-то победит. Кроме того, приближалась зима — время вступления в должность новых консулов. Тиберий боялся, что им пришлют преемников, а они так и не совершат ничего славного.
Своего коллегу он застал все еще больным — тот не вставал с постели — и настроенным совершенно иначе. Публий понял, что Ганнибала не разбить ни ему, ни Семпронию. Но он пришел к мысли, что время — союзник римлян, а не карфагенян; что армия Ганнибала будет постепенно таять. Он говорил, что лучше переждать зиму: галлы непостоянны, они опять переметнутся к римлянам, а легионеры в это время будут непрерывно тренироваться. Ибо Сципион уже понял, что далеко его воинам до закаленных жестокими боями солдат пунийца. Но Тиберий этого не понял или не хотел понять. И он выступил против карфагенян.
Ганнибал с радостью пошел навстречу Тиберию, ибо он «разделял взгляды Публия на тогдашнее положение дел», замечает Полибий ( Polyb., III, 70 , 9). Римлян ждало новое тяжкое поражение. Это было у Требии. Теперь они ясно увидели, что им угрожает смертельная опасность. Вся Цизальпинская Галлия была уже в руках врага. Их объял страх, и, как часто бывает во время паники, они ухватились за самое безумное средство спасения. Консулом был выбран Гай Фламиний.
Фламиний был человеком из низов. Он принадлежал к типу дерзких и мятежных трибунов, делавших себе карьеру на том, что поносили знать. Он провел очень популярный закон о переделе земли, согласно которому у галлов отнималась земля и раздавалась римским плебеям. Этому-то закону римляне и были обязаны той ненавистью, которой кипели к ним галлы. При всем этом у Фламиния не было ни знаний, ни опыта в военном деле. Он командовал войсками только раз, пять лет тому назад. И это имело самое роковое влияние на его дальнейшую судьбу. Дело в том, что план его был неправилен, поведение безрассудно, но битва была выиграна благодаря одной только доблести войск ( Polyb., II, 33 , 7–9). Но эта случайная победа вселила в честолюбивое сердце удачливого демагога гордость и самоуверенность. Он славился своей решительностью и теперь всюду говорил, что нечего много раздумывать, надо действовать. Это понравилось народу. И он вручил Фламинию власть.
Сенат всегда не терпел дерзкого выскочку ( Liv., XXI, 63 , 2–3). Теперь отцы решили сделать все, чтобы не выпустить его из Рима к войскам, предчувствуя, что он наделает каких-нибудь непоправимых бед. Они объявили, что он может считаться консулом только после того, как совершит ряд религиозных церемоний. Фламиний прикинул, сколько времени это займет, и понял все коварство отцов: они задумали задержать его в Риме на все время его консулата. Но он решил, что не даст себя провести. В следующую ночь консул исчез из города. Оказалось, что он бежал к войскам. Сенаторы были вне себя от возмущения. Они послали ему письмо с требованием немедленно вернуться. Фламиний наотрез отказался ( Liv., XXI, 63).
Тем временем Ганнибал делал все, чтобы поднять против римлян италиков. Он официально провозгласил, что пришел принести союзникам свободу. Он надеялся, вероятно, что произойдет то же, что было в Африке во время высадки Регула и Агафокла, когда подданные Карфагена переходили на сторону врага. Но пока союзники были верны Риму.
В те дни пуниец поражал всех своей удивительной хитростью и изобретательностью. Находясь среди разноплеменного, мятежного войска, он постоянно должен был опасаться за свою жизнь. И вот Ганнибал каждый день настолько менял свой облик, что становился неузнаваем. С помощью париков и искусственного грима он появлялся в лагере то в виде юноши, то в виде старика, то казался галлом, то финикийцем, то ибером. Так он мог, не опасаясь за свою жизнь, расхаживать по лагерю неузнанным, подходить к той или иной группе воинов и подслушивать, о чем они говорят ( Polyb., III, 78 , 1–5). Но время шло, и войско стало проявлять недовольство. Тогда Ганнибал решил сняться с лагеря и идти в Этрурию, славившуюся богатством и плодородием.
Начиная какое-либо предприятие, Ганнибал стремился как можно лучше представить себе противника, с которым он будет иметь дело. Он рад был, что столкнулся с легкомысленным и тщеславным Семпронием. Теперь он собирал сведения о новом консуле. Его шпионы были повсюду, даже в самом Риме. Он узнал все, что ему было нужно. Он понял, что Фламиний боится насмешек толпы, полон уязвленного самолюбия, так как испытал на себе презрение знати, и, конечно, в тщеславии своем он не будет ждать коллегу. Все это предрешило образ действий пунийца ( Polyb., III, 80 , 3–5).
Фламиний расположился лагерем у Арреция и преградил Ганнибалу единственную дорогу в Этрурию. Он спокойно стоял и поджидал карфагенян. И вдруг ему сообщают, что Ганнибал уже в Этрурии! Фламиний не поверил своим ушам. Ганнибал узнал, что есть в Этрурию еще один путь, только он считается непроходимым, — это путь через Тразименские болота. И он пошел туда. Этот переход по мучительности мог поспорить с Альпами. Тразимены страшны были не только трясиной, но и ядовитыми испарениями. Люди шли непрерывно, не останавливаясь, в течение четырех дней и трех ночей. Бессонница и отрава их изнурили. Галлы не могли уже идти. Карфагеняне гнали их вперед копьями, как скот. Но наконец они без сил падали рядом с издыхающими лошадьми и уже не поднимались. Животные гибли тысячами. Некоторых убивали сами воины, чтобы хоть немного посидеть на их трупах. Все слоны погибли. Остался только один, на котором ехал Ганнибал. Это спасло его. Но ядовитый воздух болот настиг и полководца — у него началась тяжелая болезнь глаз. К концу перехода Ганнибал потерял один глаз ( Polyb., III, 80 ; Liv., XXII, 11).
Выйдя из болот, Ганнибал двинулся прямо на Рим, словно не обращая на консула ни малейшего внимания. Фламиний тотчас же пришел в слепую ярость; ему казалось, что Ганнибал его презирает, в глаза над ним смеется. И он сломя голову кинулся за ним. Напрасно люди более опытные и разумные пытались его удержать, уговаривая остановиться на минуту и подумать. Он даже не дослушал и, закричав: «Нужно думать только о том, что станут говорить о нас дома!», — устремился вперед. С собой он захватил только обоз с цепями и кандалами, в которые намеревался после битвы заковать воинов Ганнибала ( Polyb., III, 82 , 1–9). В таких обстоятельствах Ганнибал сам мог избрать место для сражения. Самой удобной для себя он счел равнину возле Тразименского озера.
Трудно представить себе что-нибудь ужаснее и печальнее этой роковой битвы. Римляне находились в облаке густого тумана, они не были построены, плана у предводителя не было никакого. Только по крикам врага они поняли, что окружены. Никто даже не понимал, что происходит. Войско словно выдано было врагу на избиение безрассудным военачальником, говорит Полибий. Рассказывают, хотя это может быть и легенда, что в то время происходило землетрясение, а противники его даже не заметили ( Plut. Fab., 3; Cic. Div., 1, 35).
Римлян было убито около пятнадцати тысяч, причем они не могли ни вступить в переговоры, ни защититься и по привычке думали только о том, чтобы не бежать и не покидать своего места в строю. Многие погибли, кинувшись в озеро, где они частью потонули, частью были добиты карфагенянами. Все было у римлян настолько бестолково, что когда шесть тысяч римлян одержали победу на своем участке, то не знали, что им делать. Они отступили, заняли какой-то холм и сдались под честное слово Магону, брату Ганнибала, который обещал сохранить им жизнь и свободу. Но клятва эта, по выражению Ливия, была исполнена с чисто пунийской верностью: их тотчас же заковали в цепи. Всего в плен попало около десяти тысяч ( Polyb., III, 84 ; Liv., XXII, 3–7).
