Но не это самая замечательная черта «Начал». Античные авторы с изумлением отмечали, что, повествуя о великих деяниях римлян, Катон не называет имени ни одного полководца ( Plin. N.H., VIII, 5, 11; Nep. Cat., 3, 4; Fest. S.u. originum, p. 198). Если уж нельзя обойтись без упоминания о каком-нибудь вожде, он называет его просто консул. Этот принцип проведен настолько последовательно, что, рассказывая подробно о Пунической войне, которой он был участником, Катон не называет Ганнибала: изредка упоминается «карфагенский император». Может быть, ярче всего иллюстрирует это один пример. Катон рассказывает о славном подвиге, совершенном одним римским офицером. Когда римское войско подверглось нападению огромной вражеской армии, он с небольшим отрядом принял удар на себя и спас легионы. В заключение Катон замечает, что нечто подобное в Греции совершил спартанец Леонид и вот вся Греция наполнена славой его имени: его прославляют в стихах и в прозе, изображают на картинах и статуях. «Но трибуну, который сделал то же самое, досталась малая слава за его подвиг» ( Cato Orig., fr. 83).

Казалось бы, цель рассказа — восстановить историческую справедливость и добиться того, чтобы имя трибуна стало рядом с именем Леонида, чтобы римлянин воспевался в стихах и прозе, как спартанец. Ничего подобного! Катон не сообщает нам имени этого героя, и мы знаем его из других источников. Ясно, что столь умный и последовательный человек, как Катон, не мог сделать это случайно. У него была какая-то цель, он стремился провести какой-то исторический принцип. И принцип этот заключается, несомненно, в том, что не вожди решают судьбу битвы, не им, а массам принадлежит главная роль. Не называя же имени храброго трибуна, Катон желает создать образ безымянного массового героизма римлян. У Цицерона есть пассаж, навеянный Катоном. «Но зачем мне называть вождей и начальников, когда Катон пишет, что легионы часто… шли туда, откуда не чаяли вернуться» ( Cic. Tusc., I, 101). Здесь как будто бы легионы противопоставлены вождям и полководцам. Каждый отдельный человек — ничто, он растворяется в понятии народа.

Но ни в чем, наверно, фанатическая энергия и сила Катона не проявилась так, как в его записках о медицине. Сочинение это, носящее столь безобидный характер, насквозь полемическое. Дело в том, что лучшими врачами испокон веков считались греческие асклепиады. Еще персидские цари выписывали врачей из Эллады и окружали их безмерным почетом. И вот сейчас в Риме люди наперебой приглашали к себе асклепиадов. Это возмущало неистового Порция. В наставлениях к сыну он писал: «Этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование, в особенности если будет посылать сюда своих врачей. Они сговорились уморить своими лекарствами всех варваров, но они требуют за это платы, для того чтобы внушить к себе доверие и скорее довести нас до гибели… Поэтому я запрещаю тебе входить в какие-нибудь сношения со знатоками врачебного искусства» ( Plin. N.H., XXIX, 14).

Однако Катон прекрасно понимал, что одних запрещений недостаточно, и, дабы не оставить соотечественников беспомощными перед толпой болезней, он открыл лечебницу у себя на дому и сам пользовал больных ( Plut. Cat. mai., 23). Но и этого показалось ему мало. Он решил написать о врачевании целый трактат, чтобы запечатлеть свои методы для потомков. «Первым и долго единственным (кто прославил пользу трав среди римлян. — Т. Б.) был все тот же Марк Катон, глава всех благих искусств, — пишет Плиний. — …Он не обошел молчанием даже лечение быков» ( Plin. N.H., XXV, 4).

Вот несколько его рецептов, дающих представление о способах, какие он применял в медицине.

Стал ли Катон популярным лекарем Рима и насколько он преуспел в своем деле, мы не знаем. Плутарх, привыкший к несколько иным методам в медицине, ядовито замечает, что Катон никогда ничем не болел, поэтому не мог, к счастью для себя, сам испытать свои зелья, зато его жена и сын, вынужденные пробовать на себе эти снадобья, умерли подозрительно рано.

Сильно ошибется, однако, тот, кто, прочтя об этом мрачном фанатике, который даже чтение греческих стихов и ношение яркого платья считал грехом, вообразит себе Катона каким-нибудь истощенным аскетом, вроде святого Антония, и решит, что Порций питался акридами, спал на голых досках, убегал от женщин и не притрагивался к золоту. Ничего подобного! То был рачительный хозяин, язвительный и колкий собеседник, с искорками веселого юмора и насмешки. И вовсе он не убегал от света, напротив. Он, который целовал жену только во время грозы, не избегал, кажется, самых грязных притонов. Передают следующий рассказ: «Когда какой-то известный человек выходил из притона, Катон высказал божественную по мудрости мысль:

— Хвалю тебя за твою доблесть, — сказал он, — ведь когда низменная похоть раздувает жилы, юношам надлежит спускаться сюда, а не бесчестить чужих жен» ( Hor. Serm., I, 2 , 31–34).

Совет несколько рискованный для строгого блюстителя нравов. А вот что пишет он о семейной верности: «Если ты узнаешь о прелюбодеянии своей жены, ты можешь без суда безнаказанно убить ее. Она же не смеет и пальцем тебя тронуть, если прелюбодействуешь ты: нет такого закона» ( Cato Orat., fr. 222).

Но поразительнее всего история его второй женитьбы. Овдовев, Катон жил вместе со взрослым сыном и его семьей. Ему было уже за восемьдесят лет, но он сохранил железное здоровье и, очевидно, не желая бесчестить чужих жен, а с другой стороны, считая, что ему не по возрасту самому ходить по притонам, приглашал к себе на дом какую-то девицу. Между тем невестка жила тут же, подрастали дети, и такое слишком игривое поведение деда смущало и шокировало всю семью. Но воспитанный в безусловной покорности и почтении к отцу юный Марк не решался прямо заговорить со стариком. «Но однажды, когда эта бабенка прошла мимо спальни, держась, по-видимому, слишком развязно, старик заметил, что сын, не сказав, правда, ни слова, посмотрел на нее с резкой неприязнью и отвернулся… Никого не упрекая и не порицая, Катон (после этого. — Т. Б.), как обычно, отправился на Форум и по пути, обратясь к некоему Салонию, который прежде служил у него младшим писцом, громко спросил, просватал ли тот уже свою дочь. Салоний сказал, что никогда не решился бы этого сделать, не спросивши сначала его совета.